Джордано Бруно

На холме высокий столб и куча сырых, еще с листьями ветвей. Сервета приковывают железной цепью. На голову водружают венок из пропитанной серой соломы. Рядом книги и рукописи, любимые детища, — они разделят судьбу их автора. Сервет умирает не сразу, умирает в долгих муках на неумолимо ленивом огне…

Казнь Сервета вызывает бурю возмущенных голосов. Даже среди единомышленников Кальвина раздаются протесты. Допустимо ли в делах веры прибегать к насилию? Можно ли карать за убеждения? Звучат призывы к терпимости. Бунтует совесть, ширятся споры. Но это ничего не меняет. Кальвинисты сохраняют инквизицию: в Женеве пылают костры и обагряются кровью плахи. Теодор Беза уверяет, что лучше жить под самым жестоким тираном, чем разрешить каждому поступать по собственной воле. Дисциплина превыше гуманности. Говорить, будто еретиков нельзя предавать смерти, равносильно тому, чтобы противиться казни отцеубийц. А ведь еретики в. тысячу раз опаснее!

Принцип физического подавления инакомыслящих восторжествовал. Заклятые враги католических инквизиторов отправили на костер ученого, который отдал жизнь, отстаивая свободу убеждений.

Да, жестоко ошибался тот, кто думал, будто в Женеве дозволено иметь собственные мысли, не соглашаться со словами вероучителей и дерзко настаивать на своей правоте.

Шесть дней спустя после допроса в тюрьме Бруно приводят в консисторию. Он заставляет себя исполнить все, что от него требуют. Признать свою вину он согласен. Бруно знает о предстоящей церемонии и хочет только одного: чтобы она скорее кончилась. Но дело приобретает совершенно неожиданный оборот. Теперь Бруно обвиняют не только в том, что он издал клеветническую книжонку. По поступившим сведениям, он вдобавок заблуждался в вопросах, веры и служителей женевской церкви называл педантами.

Бруно не выдерживает. Конечно, новые обвинения — дело рук мстительного де ля Фе! Бессильный опровергнуть возражения Ноланца, он хочет расправиться с ним по-своему. Есть ли на свете большая низость, чем ревностное желание разрешать ученые споры с помощью костра, удавки или тюремных цепей! От его благоразумия не остается и следа. Бруно возмущенно отвергает обвинения. Он знает, чья это работа: де ля Фе хочет злостным наветом его погубить. Если он и называл кое-кого педантами, то это не означает, что он совершил преступление против веры. Он ведь занимается философией! Или его даже лишают права отвечать людям, которые строили против него козни?

В консистории не расположены долго выслушивать Бруно. Он забыл, зачем его привели? Он и сейчас будет оскорблять должностных лиц или намерен покаяться?

Да, явившись сюда, он хотел просить прощения за самочинное издание рукописи. Но он не может примириться с клеветою де ля Фе, и раз ему предъявляют ложные обвинения, он отказывается просить прощения и не будет ни перед кем извиняться!

Ему снова разъяснили, что хулить должностных лиц или церковнослужителей равносильно отступлению от святой реформации. Если он не принесет извинений, его отлучат от церкви, и тогда он волен пенять на себя.

Бруно не ожидал такого исхода. Но он выслушивает угрозы и говорит, что готов подвергнуться осуждению.

Обвиняемого препровождают в магистрат. Здесь ему приходится совсем туго. Члены магистрата составили о нем мнение и просят применить суровые меры. Нельзя проявлять мягкости к человеку, который способен замутить весь университет. В последний раз его спрашивают, признает ли он вину.

Стоило бежать из Италии, чтобы здесь угодить в темницу? Глядеть сквозь тюремную решетку он мог и в Неаполе, там хоть было родное, благословенное небо. Сдавленным голосом Бруно отвечает, что раскаивается в совершенном. Почему он говорит так расплывчато? Он должен отвечать без обиняков!

— Признает ли он, что оклеветал господина Антуана де ля Фе?

Кровь приливает к лицу. Он произносит с трудом:

— Признаю!

Слишком поздно! Он достаточно ясно обнаружил свое упрямство, чтобы отделаться только признанием вины. Пусть-ка он все-таки почувствует на собственной шкуре, что значит быть отлученным от церкви и подвергаться презрению общины! А там, коль перенесет заслуженную кару с должным смирением, можно будет и принять его извинения.

Их приводили в церковь на цепи, босыми, в рубище, с железным ошейником на шее. Заставляли стать на колени. Каждый, кто хотел, мог ткнуть их палкой, оскорбить, плюнуть в лицо. Непримиримость — похвальная добродетель. В любителях поизмываться не было недостатка. Милое дело — безнаказанно унижать человека и тем проявлять свою набожность!

Через две недели, 27 августа 1579 года, Бруно вновь предстал перед консисторией. Он должен смиренно просить, чтобы его допустили к причастию. Ему велели повторить, что он раскаивается в совершенном. Да, он на самом деле клеветал, клеветал как на служителей церкви, так и на господина де ля Фе. Он просит прощения.