Джордано Бруно

Морденте носился с мыслью пошире ознакомить ученый мир со своими открытиями. Сославшись на незнание латыни, он попросил Ноланца, чтобы тот написал о нем. Ну, конечно же! Он, Бруно, с радостью окажет ему помощь. Сказано — сделано. Бруно, не откладывая, принялся за работу, и вскоре два диалога — «Морденте» и «О циркуле Морденте» — были написаны. Рассказывая об открытиях геометра из Салерно, Джордано расточал по его адресу неумеренные похвалы. Пора нарушить молчание, которым окружено имя Морденте. Он совершил то, что никому не удавалось, вдохнул новые силы в Захиревшую науку и возвратил ее к жизни. В грядущие века ревнители геометрии будут прославлять его родину, Салерно, не меньше, чем пытливый Египет, велеречивую Грецию, трудолюбивую Персию, изощренную Аравию и другие страны, знаменитые успехами в этой науке.

Воздавая должное заслугам Морденте как математика, Бруно ставил ему в упрек то, что он находится в плену эмпирических представлений и боится широких выводов. Хвала в диалогах перемежалась с полемическими выпадами против Морденте.

Рукопись еще не была напечатана, когда Фабрицио возмутился. Он ждал от Ноланца совсем другого, ждал, что тот ограничится изложением на латинском языке его открытий, а не затеет спор. Но Бруно стоял на своем. Он не раб-толмач, чтобы, излагая чужие взгляды, не высказать и своего отношения к ним, да и писал он не панегирик земляку. Его интересует не столько сам Морденте, сколько философские выводы, к коим можно прийти, пользуясь новым решением некоторых проблем геометрии.

Морденте счел себя смертельно обиженным. Он клялся, что отомстит Ноланцу. От гнева Фабрицио и вовсе потерял голову: не хочет ли Бруно выдать его открытия за свои? Разубедить его было невозможно. Выход в свет диалогов Бруно, посвященных открытиям Морденте, еще больше разъярил подозрительного салернца. Да, Бруно превозносит до небес изобретенный им циркуль, но ведь он пишет и о том, что предложенные Морденте решения следует лучше изложить и глубже осмыслить. Он посягает на его славу! Вспыльчивый математик грозился, что напишет против Ноланца книжку и тут же ее издаст. Бруно узнал об этом. Ну что же! Если Морденте не угомонится и будет по-прежнему глух к голосу разума, он снова возьмется за перо и в этот раз уж действительно намылит ему шею!

Жаль было тратить время на ссору с Морденте, когда предстояло куда более важное дело.

В середине апреля казалось, что ссора затихает и Морденте дальше угроз не пойдет. Красноречием он не отличался, говорил плохо, а писал и того хуже. Тягаться в спорах с Ноланцем было ему не по силам.

Давнее свое несогласие с воззрениями Аристотеля, содержащимися в книгах «Физики» и «О небе», Бруно изложил в виде «Ста двадцати тезисов о природе и мире против перипатетиков». Почти все они были прежде развиты в изданных Ноланцем сочинениях. Но теперь, готовясь дать бой парижским перипатетикам, он собрал эти тезисы воедино, чтобы задуманный им диспут принял широкий размах. Ложные взгляды Стагирита и его последователей должны быть сокрушены!

Бруно подчеркивал, что он понимает под вселенной бесконечную материальную субстанцию в бесконечном пространстве. Вселенная не создана и существует вечно. Звезды, видимые за Сатурном, суть солнца, планеты же, вращающиеся вокруг них, незаметны из-за огромности расстояний. Ведь и из тех далей, со звезд, тоже не видно небесных тел, светящихся отраженным светом, не видно ни Земли, ни Меркурия, ни Юпитера, а различимо одно только наше Солнце!

Он очень хотел, чтобы состоялся диспут. Затевать его было не время. Борьба Лиги с постыдными «миротворцами», которые стремились к соглашению с гугенотами, достигла высшего накала. Сторонники Гизов, в чьих карманах позвякивали испанские денежки, провозглашались безупречными французами, а гугеноты, призывавшие на подмогу банды иноземных ландскнехтов, мнили себя защитниками истинной веры. Листовки, проповеди, памфлеты, сатирические гравюры будоражили умы. Прикончить еретика — это божье дело! Христианские пастыри договаривались до того, что сулили царствие небесное даже тем, кто из верности господу не пожалел и родительской жизни. Пелена ожесточения застилала глаза… Сословные интересы, политические убеждения, религиозные предрассудки — все спуталось в чудовищный клубок. Наука была неотделима от богословия, богословие от политики. Ниспровержение привычных взглядов — крамола, любое неугодное мнение — ересь, каждый инакомыслящий — враг!

Среди разгула страстей, в обстановке всеобщей неустойчивости, когда духовная распря могла мгновенно превратиться в резню, затевать столь опасный диспут, не безумие ли это? Друзья пытались его отговорить. На что он может рассчитывать? Лишь на одно — в университете его побьют каменьями! Положение сейчас слишком напряженное, и не следует рисковать головой. Надо повременить.