Джозеф Антон

P. S. Пресловутая Таслима причиняет в Швеции массу неприятностей Габи Г., осуждает его (за что?), заявляет, что не может сказать о нем ничего хорошего. Похоже, она та еще штучка, она оттолкнула от себя своих защитников по всей Европе. Бедный Габи сделал для того, чтобы избавить ее от опасности, едва ли не не больше, чем кто бы то ни было. Правду говорят: ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

С Новым годом!

Я здоров и весел.

Он дописал свой роман. Семь лет прошло с тех пор, как Саладин Чамча отвернулся от окна, выходившего на Аравийское море; пять — с тех пор как Сорейя, мать Гаруна Халифа, снова начала петь. Эти концовки пришли к нему в ходе работы над книгами, но концовка «Прощального вздоха Мавра» была у него почти с самого начала. Мавр Зогойби произносит на кладбище реквием по самому себе: лягу на этот старый камень, положу голову чуть ниже букв RIP

[201] и закрою глаза, чтобы, как исстари повелось в моей семье, уснуть в час беды с надеждой на радостное и светлое пробуждение в лучшие времена. Полезно было знать последние музыкальные ноты, знать, куда нацелены все летящие стрелы повести — сюжетные, тематические, комические, символические. За пределами книжных страниц вопрос о концовке, приносящей удовлетворение, чаще всего не имеет ответа. Человеческая жизнь редко бывает стройной, и лишь эпизодически она осмысленна, ее неуклюжесть — неизбежное следствие победы содержания над формой, победы

что и когда над как

и почему. Но чем дальше, тем крепче была его решимость придать своей собственной истории концовку, в которую все отказывались верить, в которой он и те, кого он любит, могли бы перейти из мира, определяемого понятиями «риск» и «безопасность», в будущее, свободное от угроз, в будущее, где риск снова станет лишь тем, что сопутствует творческой дерзости, а безопасность — тем, что ты чувствуешь, когда тебя окружает любовь.

Он всегда был пост-нечто, согласно рассуждениям светил литературоведения, из которых следовало, что вся современная словесность — лишь последствие чего-то, отзвук чего-то: постколониальная, постмодернистская, постсекулярная, постинтеллектуальная, постграмотная. Теперь он вознамерился добавить к этому постному меню свое собственное блюдо: постфетвальную литературу. Стать помимо того, что «по-ко» и «по-мо», еще и «по-фе». Отвоевать — это всегда его интересовало, еще с тех пор, как он написал «Детей полуночи», отвоевывая для себя свое индийское наследие, и даже, если на то пошло, со времен более ранних: ведь разве не в Бомбее он рос, и разве не был этот мегалополис построен на земле, отвоеванной у моря? Теперь он снова попытается отвоевать утраченное. Выпустив в свет законченный только что роман, он отвоюет себе место в мире книг. А еще он разработает и осуществит план летнего отдыха в Америке, будет выговаривать себе у полицейских начальников все новые приращения свободы, и — да, он по-прежнему будет думать о политическом давлении, о кампании защиты, но он не может ждать политического решения, и у него нет на это времени, ему надо хватать те частицы свободы, что лежат в пределах его досягаемости, надо начать двигаться к счастливой концовке, которую он твердо решил написать для себя, двигаться, с каждым шагом сбрасывая с себя толику бремени.

Эндрю, говоря с ним по телефону о «Мавре», расчувствовался почти до слез. Гиллон отреагировал сдержаннее, но и на него роман подействовал. Он был рад их воодушевлению, хоть у него и возникло чувство, что концовка недоработана, что Васко Миранда, злодей последней части, обрисован недостаточно четко. Элизабет дочитала роман, была рада, что он посвящен ей (Э. Дж. У.), высказала много похвал и ряд острых редакторских замечаний, но, кроме того, вообразила, что японка из финальной части книги, чье имя и фамилия — Аои Уэ — состояли из одних гласных, в какой-то мере списана с нее и сравнение, которое Мавр Зогойби проводит между Аои и его прежней возлюбленной, психически неуравновешенной Умой (он назвал Аои женщиной «более достойной, которую он, однако, любил меньше»), — это на самом деле сравнение ее с Мэриан. Ему пришлось целый час убеждать ее, что это не так, что, если она хочет найти в романе себя, ей надо посмотреть на манеру писательской речи, на любовную нежность, которой он обязан ей, Элизабет, и которая стала ее подлинным вкладом в эту книгу.