Джузеппе Бальзамо (Записки врача)

Все настороженно посмотрели на того, кто так спокойно и смело рассуждал, не испугавшись недовольства великого учителя.

— Говори, брат, — произнес Великий Кофта совершенно спокойно, — мы готовы следовать твоему совету, если он окажется хорош. Мы, Божьи избранники, никого не отвергаем и готовы жертвовать своим самолюбием в общих интересах.

Швейцарский представитель продолжал при полной тишине:

— Великий учитель! Благодаря своим занятиям, я убедился в следующей истине: для того, кто умеет читать, на лице человека написаны все его пороки и добродетели. Пусть человек умеет владеть лицом, смягчая взгляд, заставляя губы улыбаться, — все эти ужимки в его власти. Однако сквозь них всегда проступает основная черта характера — видимое и неоспоримое свидетельство того, что происходит в его душе. Тигр тоже умеет улыбаться и ласково смотреть, однако низкий лоб, выпирающие скулы, мощный затылок, кровожадный оскал выдают в нем хищника. Собака хмурит брови, скалит зубы, изображает бешенство, но в спокойном и открытом взгляде, в умной морде, в заискивающей походке угадывается доброе, услужливое существо. Господь указал имя и звание на лице каждого создания. Итак, на лбу у девушки, которая должна стать французской королевой, были написаны гордость, отвага и милосердие, свойственное немкам. В лице молодого человека, ее будущего супруга, я угадал хладнокровие, христианскую доброту и наблюдательный ум. Французский народ не помнит зла и никогда не забывает добра. Ему достаточно было пережить Карла Великого, Людовика Святого и Генриха Четвертого, чтобы после них терпеливо сносить правление двадцати трусливых и жестоких королей. Народ, никогда не терявший надежды, не может не полюбить молодую, прекрасную, добрую королеву и кроткого, милосердного короля, сумеющего хорошо управлять, после губительной эпохи расточительного Людовика Пятнадцатого, его публичных оргий и скрытной мстительности, после правления Помпадур и Дюбарри! Разве не благословит Франция государей, являющих собою образец добродетелей, о которых я упомянул? Кроме того, будут восстановлены мир и согласие в Европе. И вот уже наследница престола Мария Антуанетта пересекает границу, в Версале готовят престол и брачную постель. Так разумно ли начинать задуманное вами во Франции и для Франции? Еще раз прошу меня извинить, уважаемый учитель, я должен был сказать вам то, что идет из глубины сердца и что я считал своим долгом доверить вашей непогрешимой мудрости.

Слова цюрихского пророка были встречены одобрительным шепотом всех присутствовавших. Он поклонился и устремил взор на Великого Кофту в ожидании ответа.

Тот не заставил себя ждать:

— Вы определяете характер по чертам лица, прославленный брат мой, — сказал Великий Кофта, — а я умею предсказывать будущее. Мария Антуанетта — гордячка, она будет упорствовать в борьбе, навязанной нами, и погибнет под нашим натиском. Дофин Луи Огюст добр и мягок, он уступит в борьбе и погибнет так же, как его супруга. Они умрут вместе, но один — будучи излишне добродетельным, другая — слишком жестокой. Они пока уважают друг друга, но мы не дадим им времени на то, чтобы испытать взаимную любовь, а через год они уже будут относиться друг к другу с презрением. Так зачем нам, братья, искать источник истины, если она открыта мне? Я пришел с Востока, словно пастух, следуя за утренней звездой, возвещающей второе возрождение. Завтра я принимаюсь за дело и с вашей помощью надеюсь завершить его через двадцать лет: этого времени нам будет достаточно, если мы объединим наши усилия и вместе пойдем к общей цели.

— Двадцать лет!.. — воскликнули несколько призраков. — Как долго ждать!

Великий Кофта обернулся на нетерпеливые возгласы.

— Да, бесспорно, это долго, — сказал он, — для того, кто думает, что уничтожить принцип так же легко, как убить человека кинжалом Жака Клемана или перочинным ножом Дамьена. Безумцы!.. Ножом можно убить человека, это правда; но, подобно секатору, он подрезает ветви, на месте которых прорастает по десятку молодых побегов. Смерть же монарха вызывает к жизни какого-нибудь Людовика Тринадцатого — глупого деспота, или Людовика Четырнадцатого — деспота умного, или Людовика Пятнадцатого — идола, омытого слезами и кровью его поклонников, как те отвратительные божества, которые я видел в Индии: с застывшей улыбкой на губах они давили колесами женщин и детей, устилавших гирляндами их путь. Так вы полагаете, что двадцать лет слишком много для того, чтобы изгладить монаршее имя из памяти тридцати миллионов подданных, еще недавно готовых пожертвовать детьми ради жалкого Людовика Пятнадцатого! Вы полагаете, что легко привить французам отвращение к королевским лилиям, совсем недавно сверкавшим, как звезды на небе, благоухавшим, подобно цветам, имя которых они носят, в продолжение целого тысячелетия даривших всему миру свет, милость и победы? Что ж, попытайтесь, братья, попытайтесь; не двадцать лет дал бы я вам на это, а сто!