Дзюсан. Академия-фантом

Дикрайн и правда понял, что все потеряно. Бросив Ларсена, он дрожащими руками набирал код на двери экстренного выхода. Его нужно было остановить, это была обязанность Генри как полицейского, как человека, жаждущего справедливости, как брата, мстящего за сестру. Но он не мог найти в себе силы оставить Сорату.

Курихара боролся с Хенриком, Руми азартно вцепилась в волосы рвущейся к выходу медсестры. Дикрайн справился с кодом.

– Генри…

Бледные губы Сораты дрогнули, произнеся его имя. Быть может, это лишь показалось, но сердце Генри болезненно сжалось, не в силах сделать верного выбора. Он еще раз оглянулся, но Дикрайн уже скрылся из лаборатории. Сората мелко дрожал в его руках, и Генри вдруг понял, что для него важнее.

Крик: «Полиция, полиция!» прозвучал церковными колоколами.

– Все уже хорошо, – пообещал он сам себе, собираясь вместе с другом покинуть ослабевающий круг. Сората открыл глаза и непонимающе уставился на Генри. Попытался что-то сказать.

– Молчи! – Генри попытался аккуратно подхватить Сорату на руки. Вместе со спадом напряжения, ослабла и бьющая из-под земли чудовищная энергия, круг больше не светился, и цепи распались на части. Генри мог наблюдать за тем, как исчезают души убитых детей, это было красиво и грустно.

И вдруг Кимура дернулся, заваливаясь назад. Макалистер схватил его за скользкое от крови запястье и увидел сморщенную коричневую руку, вцепившуюся скрюченными пальцами в волосы японца. Малберри был мертв, это не подвергалось сомнению, он уже давно должен был перестать дышать, отключенный от аппаратуры, но он тянул на себя Сорату с нечеловеческой силой.

– …мой… – прохрипел он. – Мой…

Из глаз Сораты брызнули слезы. Несмотря на слабость, он отчаянно рвался на свободу, тянулся к Генри, и Макалистер, почти парализованный ужасом, едва слышал его крик.

Все остановилось – время, люди, даже стук сердца. Генри держал запястье, ощущая, как миллиметр за миллиметром оно выскальзывает из пальцев. Он рывком потянул Сорату на себя, навалился сверху и, взяв одной рукой за основание хвоста, полоснул ножом.

Они оба кубарем покатились по полу, пачкаясь в крови, цепляясь друг за друга. Генри накрыл холодеющее тело собой и взмолился отчаянно:

– Спаси его, Кику. Кику, ведь ты для этого здесь. Ты можешь, верно? Проси чего хочешь, я все сделаю.

Он готов был поверить даже в самое невероятное – в помощь призрака, но Кику и правда появилась. Не в облике медсестры из команды Дикрайна, а такая, какой Генри привык ее видеть, в коротком халатике нараспашку, узкой юбке и строгой блузке. Полупрозрачная рука погладила Сорату по щеке, и тот медленно открыл глаза. Губы дрогнули, чтобы произнести короткое имя, но сил не хватило. Он глубоко вздохнул и отключился.

Потом кто-то попытался забрать Сорату, но Генри не мог отпустить его, мышцы одеревенели от напряжения. Пришлось применить силу. Нож выпал из пальцев вместе с несколькими длинными черными волосками. Генри машинально сжал их в кулаке. Сознание ускользало, в глазах двоилось, дикая боль пронзала голову насквозь.

– Всем оставаться на местах!

Генри облегченно перевел дух. Заработал резервный генератор, заливая разгромленное помещение тусклым красноватым светом.

– …разряд… разряд… разряд…

Из-под полуприкрытых век Генри видел, как билось под ударами дефибриллятора хрупкое тело. Реаниматоры наверняка удивятся, как истощенному японцу удалось так долго продержаться на границе жизни и смерти, а Макалистеру было достаточно, что эта граница так и осталась непройденной.

Он позволил себе всего на секунду закрыть глаза.

Десять суток слились в один утомительный, бесконечно длинный день, состоящий из череды незнакомых лиц, однообразных вопросов и отупляющей усталости. Представители власти даже выделили переводчика, чтобы иметь возможность допрашивать британца столько, сколько это необходимо. И допрос накладывался на допрос, разнообразие вносило лишь посещение медицинского кабинета, после того как доктор диагностировал у Макалистера множественные ожоги и сотрясение мозга. А Генри даже не замечал боли, она накатила много позже, омывая измученное тело горячими пульсирующими волнами. В эту боль хотелось зарыться, как в одеяло, чтобы все от него отстали и позволили просто от души пожалеть себя, может быть, даже поплакать. Но подобной роскоши ему не выпадало долгих десять дней.