Виктор Колюжняк

Ечко-бречко

– …говорят, что умирать страшно только в первый раз, – шепчет хмурый дед, хватая меня за руку и преданно заглядывая в глаза. – Брешут скоты.

Вежливо отмахнувшись от очередного сумасшедшего на моем жизненном пути, продолжаю идти дальше. Протискиваюсь сквозь толпу, поднимаюсь на эскалаторе, пытаюсь вспомнить цель своего путешествия.

Что-то брезжит на периферии сознания. Что-то очень простое и очевидное, но мне не удается это ухватить. Это как с правилами русского языка. Они все просты и понятны, но я до сих пор путаюсь в «не» и «ни» и много еще в чем.

«Вспоминай, – говорю я себе, пытаясь успокоиться. – Начни с простого: откуда ты пришел?»

«От Алинки, – отвечаю. – Сидел и рассматривал фотографии с нашей последней poker-party, как высокопарно именует Сереженька посиделки в прокуренной комнате со стершимися фишками и замусоленными картами. Алинка один раз побывала и заявила, что можно устроить замечательную фотосессию. И уже на ней ругала на чем свет стоит комнату, в которой невозможно приткнуть вспышку, и нас – за то, что отвлекаемся и ведем себя неестественно».

«Ну это ты молодец, что вспомнил», – продолжаю разговор сам с собой и постепенно успокаиваюсь. Человек, который столько подробностей оставил в памяти, просто не может быть сумасшедшим.

«Еще какой молодец, – подтверждаю. – А потом мне позвонили, и я поехал».

«Кто позвонил?»

И все. Тишина в ответ.

А ведь важный звонок был, на сто процентов уверен. Какой-нибудь вопрос жизни и смерти, не иначе.

Чьей?

– Брешут скоты, – повторяет дед, возникший из ниоткуда. Оставшись позади, он умудрился оказаться впереди меня и теперь, ухмыляясь, стоит и ждет, когда я поднимусь.

А когда доезжаю, толкает меня, смеется тонким противным голосом и разве что не пританцовывает, пока я лечу сквозь расступающихся людей…

…пан Вроцлав сошел с ума на пятьдесят пятом году жизни. Долгое время ходил, изнывал от безделья, смотрел на детей и внуков, а потом двинулся умом.

Сразу и без вариантов.

– Ечко-бречко! – сказал он родным, подхватил посох, пару краюх хлеба и вышел из дома, чтобы больше никогда не вернуться.

Справедливости ради, остановить его никто не пытался. Пан Вроцлав имел нрав хмурый, руку твердую, а мышление косное, потому родные только вздохнули спокойно. Решили – пускай проваливается на все четыре стороны или какие еще, если найдет. С сумасшедшего спрос небольшой, а то, что мог – дом, да небольшой участок земли, – он уже и так отдал.

Ечко-бречко, пан Вроцлав! Ечко-бречко!

Поговаривали, что недалеко он ушел. Разбойникам приглянулась добротная одежда, которую хмурый пан отдавать просто так не хотел. Вот и убили, но, как выяснилось, не совсем. Ночью из оврага близ Гданьска выбрался бородатый, сердитый и совершенно голый пан Вроцлав. Поднял руку, потряс ею в порыве гнева, словно грозил самому небу или еще кому. Сплюнул, пробурчал свое любимое – «Ечко-бречко…» – и пошел дальше.

Но мало ли что поговаривали.