Эдатрон. Том I

А уж памятные девяностые вообще отпечатались в его памяти сплошными «стрелками», «наездами» и «откатами», когда он только успевал поворачиваться, чтобы увернуться от удара и в то же время самому успеть укусить и желательно побольней, а в идеале насмерть, и постоянной сменой дел и занятий. Очень помогал ему здесь тот небогатый военный опыт, который он получил во время службы. Конечно согбенные серые безликие фигурки на мушке автомата были далеки от крепких накачанных братков в спортивных костюмах и кожаных куртках, но и те, и другие хотели одного – убить его. И тут выяснилось, что не важно, где и с кем воевать, главное – это правильно, в зависимости от обстоятельств, спланировать операцию. У него это получалось хорошо. Тогда вообще, после смены власти и развала великой страны в беспредельные девяностые, для смелых и хватких людей появились большие возможности и у многих вдруг открывались такие таланты, о которых они ранее и не подозревали. Жизнь в те годы менялась быстро и бесповоротно и те, кто не понял этого быстро уходили на дно, еще что-то булькая и возмущаясь. Он же, отбросив в сторону все лишнее, как например чувства любви и патриотизма к Родине, не до них было, как и многие бывшие граждане большой страны пустился во все тяжкие. Надо было выжить и прокормить свою семью.

И он не упустил свой шанс, поначалу сутками штампуя подпольную водку из добытого всеми правдами и неправдами спирта. Не спал сутками, гоняя по каким-то мутным хатам, доставая тару и фурнитуру, а потом ночами стучал механизмом по закрытию пробок. А реализация сделанного товара… Это вообще была песня. Тогда он сделал свой первый, еще в советских рублях, быстро обесценивающийся миллион, который потом сам и сжег в железной бочке после денежной реформы. И летели тогда над огородом недожженные обгорелые синие пятерки, красные червонцы и сиреневые четвертаки.

Но рук он не опустил и продолжал бороться за счастье одного отдельно взятого индивидуума и его семьи. Чем только он не занимался, впрочем, всегда придерживаясь тех принципов, которые были вбиты в него с детства. Еще два раза люди, захватившие власть в родном государстве, пускали в пыль его добытые всеми правдами и неправдами сбережения: при развале странны, когда он, сам того, не ожидая и не желая, вдруг оказался за границей и все, его вновь заработанные рубли, оказались ни с того ни с сего деньгами совсем другого государства, причем совсем не конвертируемой валютой, и хотя что-то он успел обменять, остальную резанную макулатуру пришлось банально выбросить, и второй раз, когда его уже новая старая родина ввела собственные деньги, а затем быстренько их же и обесценила, в очередной раз оставив народ и его лично на бобах.

Он не обижался. Вся его жизнь, наполненная подобными событиями, давно уже выбила из него ту дурь, вбитую в него с малолетства, которая заставляла его когда-то ехать «за туманом и за запахом тайги». Он принимал новые правила и играл теми картами, которые были ему сданы и наступивший беспредел середины девяностых встретил подготовленным. А никто не говорил, что будет легко. Он научился давать и брать взятки, ездил на многочисленные «стрелки», воровал целыми эшелонами у такой же воровитой бывшей партийной элиты, которая быстро перекрасившись и прикрываясь лозунгами о демократии и либерализме, стала новой властью и лихорадочно прибирала к рукам ставшее вдруг бесхозным народное достояние. Они-то даже не воровали, а просто нагло хапали не то, что эшелоны, а целые заводы и фабрики и даже районы и области со всей сопутствующей инфраструктурой. Короче, жизнь у него получилась не всегда праведной, но насыщенной и интересной, потихоньку выбивая из него юношеские идеалы и превращая его в законченного циника. У него даже образовалось небольшое личное кладбище, но про это он никому не рассказывал, а если кто и мог бы, тот уже покоились на этом самом кладбище. И совесть его не мучила. Жизнь была тогда такая, или ты, или тебя.