Единицы времени

Я не буду останавливаться на философских и литературных привязанностях, обсуждениях, восхищениях, интересах, скажу только, что мы «впитали христианское сознание с молоком русской культуры, в ее языке». Как вся неофициальная культура была антитезисом официальной, так и обращение в православие некоторых наших друзей, в самом общем виде, было тоже формой оппозиции. Для большинства интерес к христианству был скорее эстетического, а не религиозного порядка, и в нем было мало конфессионального. Всю романтическую традицию соотносили с личностью Иисуса. Иконы с расширяющимися нимбами. Литература. Живопись. Стихи: «Рождественская звезда» Пастернака, рождественские стихи Иосифа. Кулаков вместе с Яковом проводил часы в Эрмитаже. Для Якова христианство шло из глубины мыслей. Он считал, что еврей, обратившийся в христианство в России нашего времени, не изменяет иудаизму: «Мы были выброшены нашими дедами и отцами в духовный вакуум безрелигиозного миросозерцания и изрядно проварились в его горниле, демонстрируя миру противоестественное лицо еврейского атеизма. Христианство не отказ от еврейства, но единственное адекватное и достойное великой истории и великого народа его восприятие (восприятие не в узкопсихологическом, но буквальном, физиологическом и сакральном смысле)». Яков не мог уместиться в рамках любой конфессии, его манил духовный потенциал человека, будь то научные открытия, концепции, поэзия, живопись. Он хотел видеть всплески человеческого максимума, в чем бы они ни проявлялись; хотел видеть связь религии и науки. (Позднее Яков обменяется письмами с владыкой Шаховским, тоже интересующимся этими вопросами.)

Незримый подпольный центр русской культуры вдруг рассыпается — уезжаем на Запад. Обыск и обострение судьбы — из Агадырской экспедиции, где работал Яков, всех геологов, и плохих и хороших, перевели во ВСЕГЕИ, Всесоюзный геологический институт, а блистательного геолога Якова Виньковецкого не взяли. Одной из причин невзятия, помимо общечеловеческой зависти, была заинтересованность Комитетом государственной безопасности стихами Иосифа, которые они пытались отыскать в нашем доме и на работе, — этим интересом они перепугали геологическое начальство, которое решило держаться подальше от стихов.

«Яша, не уезжай!» — с такими словами приехал из Москвы друг Якова — поэт Геннадий Айги. Друзья уговаривали отказаться от отъезда, сердились. «Яков, ты должен оставаться здесь, твое влияние, твоя миссионерская натура нужны тут», — настаивал Борис Вахтин. После вечера у Игоря и Марины Ефимовых с одним из известных американских профессоров–славистов, как только мы втроем вышли на улицу, Борис сказал: «Яша, и ты хочешь жить среди таких людей? Купят — не купят. Учти — это еще лучшее, что там есть. Там все искусство, литература, живопись подчиняются стандартам общества, а не поставляют обществу свои стандарты. И вообще, там даже у самых образованных людей большая задержка в развитии. Тебе не с кем будет там говорить о большом и настоящем».

Я часто вспоминаю эту пугающую трезвость Бориса Борисовича Вахтина. Мы не предполагали, что ценности рассматриваются исключительно в свете их продаваемости, что твои изыскания никому не нужны и никто не купит ни твоих книг, ни твоих картин, если там нет пикантностей, чернухи, отбросов. До какой степени искусство зависит от финансов, нам не могло присниться ни в одном сне. И как часто только посредством скандала можно заявить о себе. Может быть, несчастье оказывается более благоприятным для открытия в себе стремлений к возвышенному? Такой парадокс: окружающая действительность избавляет тебя от серьезного к ней отношения и ты чувствуешь себя поэтом. Но я не буду развивать эту мысль.

Романтические иллюзии разбились о реальность. Мы увидели, какой цвет у свободы. «Ведь нет ничего хуже для человеческого сознания замены метафизических категорий категориями прагматическими.» И сколько стоит эта наука разочарования? Мы заплатили дорого за свою недооценку негативного человеческого потенциала. А что нужно иметь или не иметь в душе, чтобы ясно видеть то, что существует? Неужели это были мы? Мы — тут, наверное, приходится сказать: я — чувствовали, что вряд ли на Западе у нас образуется общество, «где будут все наши». И теперь я знаю точно: не образовалось. География, политика, работа, зависть разделили и рассыпали единения. Местоимение «мы» распалось на множество «я». «Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает».

Все жили в одном из красивейших городов, помимо родного языка и советского опыта каким‑то мистическим образом нас объединял и этот город «с его декорациями, лучшими в мире». Фактура и меланхолия нашего города облагораживала нас. Тогда у меня еще не было подозрения, что все мы друг другу чужие, — это пришло позже. Братства не получается.