Единственное число любви

А третьего зеркала нет. Вместо него грязно-зеленая мгла пригородных полей, смешивающаяся за проехавшими машинами с их выхлопами и живущая отныне своей собственной жизнью, уползая через обочину сизой змеей. И множество змей сползаются в клубки, мерцающие всеми цветами серого, от жемчуга до волчьей шкуры, а над ними кричат и сужают круги вороны. И повсюду крадется пыль, обманчиво маня мягкостью французских пудр, летней дорогой к реке, когда вышколенные зимой ступни вдруг цветами распускаются в ее легких касаниях. Я иду в омутах и водоворотах пепельной пыли и вижу, как безобидная здесь, на горизонте она свивается в грозные, с небес смотрящие лики, и знаю, что он уже не в силах ни видеть, ни слышать. Золотая роза с подгоревшими ломкими лепестками давно увела его по ту сторону зеркала, где охотится в заоблачных полях собака и пьет еще не пролившуюся из туч воду лошадь. Он часто улыбается мне оттуда горячими обожженными губами, но это улыбка слепого и глухого, помнящего лишь исцеляющую прохладу ночной травы и горчащий вкус розы. Я знаю и больше: их жизнь живее моей, ибо я только преображаю, а они, преображенные, уже живут. И расплатились они за это только жизнью, всего только жизнью, реальной жизнью, а я — способностью к ней. Нет для меня ни травинки, ни камня, если одним своим видом они не развернут предо мною причудливый веер воспоминаний, сравнений и книг. Нет живого существа, которого не лепила бы я силой своего преображения — и не губила бы. И давно сама я стала бы зеркалом, если б мое проклятие не требовало свежей крови. Так и разорвана я, и одно плечо мое всегда согрето животворящим солнцем, а другое заморожено творящей преображение луной. Я ухожу по дороге все дальше в поля, где сквозь полупрозрачную еще листву слышно на все четыре стороны света, и там, на вершине круглого, как упрямый лоб, холма движется мне навстречу мягко крутящийся столб и, опав у моих ног, открывает мне его. Он видит и слышит, но не кладет прежних рук мне на плечи, а осторожно, будто пылью являюсь я — не он, трогает запястье и ведет. Он приводит меня к своей раскрытой пустой могиле и говорит, ласково улыбаясь:

— Видишь, ты оказалась права. И не бойся — разве не этого ты хотела? Разве не для этого творила? Разве не в это верила?

К вечеру в доме, который был моим, слезы, и зеркало занавешено черным. А издалека слышно призывное ржание и лай почуявшей зверя собаки.

Обратите внимание на произведения Марии Барыковой. Такая тонкость в передаче интимных переживаний — ей-богу, большая редкость в любые времена, а особенно в наши, изысканностью не отличающиеся.

Дмитрий Вересов, писатель

Барыкова выбирает зло. В этом выборе она, конечно, первопроходцем не является. Лидерство ее в другом: в обнажении нервных окончаний «духа разрушенья» и сознательно дерзком использовании их в качестве элементов текстовой структуры (не описания, которое всегда постфактум, но письма, которое есть действие, осуществляемое «здесь и сейчас»). Эта дерзость словно бы сама собой решает проблему всегда непростых взаимоотношений автора и персонажа.

Юлия Бутарова, философ

Героиня проходит путь от тьмы к свету, отстраняясь от «стандартной» жизни, следуя движениям души. Знакомые образы встают перед глазами, привычные места предстают в новом свете. Повествование настолько изысканно, что хочется читать вслух и нараспев.

Ирина Леонова, психолог

В текстах Барыковой обретает свое новое, современное дыхание литературная линия, идущая от Бунина… В них есть особый шарм, позволяющий четко отделить эти произведения от поточного «дамского чтива», прежде всего в силу их художественной значимости и определенного рода стильности. Здесь происходит некая эротическая трансформация сюжета на фоне фаллического очарования града Петра, располагающего к мечтам, рефлексиям, полетам во сне и наяву.

Из обсуждений в Интернете