Единственные

Дома было неладно – мать не спала. Услышав из спальни странные звуки, Илона заглянула. Мать сидела на постели, раскачивалась и тихо кряхтела.

– Что с тобой? Вызвать «скорую»? – всерьез забеспокоилась Илона.

– Я таблетки приняла. Сейчас подействуют, – ответила мать.

Матери очень хотелось пожаловаться на боль и на одиночество, которое особенно остро чувствовалось, когда она, придя с работы, ужинала на кухне. Но обида на дочь была, оказывается, сильнее рассудка: мать считала, что дочь должна просить прощения за все свои подвиги, ночные гулянки, запах спиртного и то, чего даже не хотелось называть словами. А вот когда попросит, когда признает, что виновата, тогда можно и пожаловаться, и поделиться своей растерянностью – участковая врачиха выписывает одно и то же, а пользы все меньше, и как же быть, искать другого врача, требовать, чтобы отвезли в больницу? Скорее всего, Илона бы ответила: если сейчас вызвать «скорую», то могут сделать укол и отвезти в больницу, не дожидаясь, что там надумает участковая. Но мать молчала. И ядовитая мысль зрела у нее: вот помру, тогда вы все обо мне пожалеете…

Эта мысль стала возникать всякий раз, как кончалось действие капсул и таблеток. Она относилась к мужу и дочери. Иногда – больше к мужу, чем к дочери. Мать не могла понять – как вышло, что он, такой тихий, выбранный ею за покорность и молчаливую преданность, вдруг взбунтовался? Он ведь любил, и она знала – так, как он, ее любить никто не будет. Так что же – дочь он любил больше?

Илона тоже иногда задумывалась – отчего отец ушел из семьи, и была ли семья вообще.

Она старалась видеться ним почаще, иногда по его просьбе приносила из дома книги. И она пыталась угадать – есть ли в его жизни женщина? Не получалось…

Чем ближе были вступительные экзамены – тем страшнее ей делалось. Деньги на поездку в Москву отец обещал. Он даже списался с давним приятелем, который обещал на неделю или две приютить Илону. И школьная программа заново уместилась в голове. Но все же она смертельно боялась того дня, когда придется сесть в поезд и отправиться в Москву.

– Подумаешь, Москва! – говорила Оля. – Это как раз не самое жуткое. Там тебя ничего не будет отвлекать. И сдашь свои экзамены…

– Как это – ничего не будет отвлекать?

– Ты же там никого не знаешь! Одна радость – учебники! Вот на меня посмотри – мне же осенью все пересдавать, а то вылечу из института со свистом! А почему – потому что Гошка… Я же ему, дураку, целочкой досталась… Иду по улице и думаю – вот он сейчас из-за угла вывернет! И – все, и ничего в башке не держится!..

– У тебя что-то было с Яром? – спросила Илона.

– Не знаю…

– Как – не знаешь?.. – Илона осторожненько принюхалась, забеспокоившись – не пьяна ли подруга.

– Точно – не знаю. На тахте мы лежали – это верно. Просыпаюсь – раздетая, а его уже нет. Илонка, если даже было – и что?! Думаешь, легко мне было на него смотреть? У него же глаза как у Гошки!

Илона хотела было возразить – глаза у Яра были, как у Буревого, синие, а не карие, как у Гошки. Но Оля расплакалась, нужно было утешать, и эта несуразица вылетела у Илоны из головы.

Жарким июльским днем Илона с дорожной сумкой вышла из дома. Внизу ждал Рома, обещавший проводить на вокзал. Он закинул сумку на плечо, и это было смешно – худенький Ромка и целый контейнер из серого кожзаменителя, с огромными карманами на молниях.

Потом они стояли у вагона, и Ромка сбивчиво желал ни пуха, ни пера, и требовал, чтобы его посылали к черту. Илона смеялась, но это был дурной смех, смех от избыточного волнения. Ромка поцеловал ее в щеку, и она его тоже поцеловала, и он, проводив взглядом последний вагон, пошел, не разбирая дороги, ошарашенный и счастливый. А она, глядя в окно, просто физически ощущала, как с каждым километром становится все ближе к Буревому.

Все это время она скрашивала разлуку его голосом из «Спутника», она сохранила кассеты с записями репетиций и слушала их по ночам. Этот голос она узнала бы за версту в любой толпе.

Ромка шел, как чумной, едва не попал под машину, и только вечером, после смены, вспомнил, о чем просила Илона: звонить матери и спрашивать, не нужно ли чего. Она запасла накануне картошки, морковки, лука, в столе заказов успела добыть пакет гречки. Матери лучше не таскать по лестнице тяжести, это она помнила и, не пытаясь казаться милой доченькой, молча взяла на себя доставку простых продуктов. Тетю Таню с Галочкой она тоже попросила заглядывать и присматривать. Но Галочка была опять беременна, на последнем месяце, носила тяжело, и Илона боялась – если ее вдруг повезут рожать, то тете Тане уж будет не до визитов к соседке.

Но нуждается ли мать в этих визитах – Илона не знала.

Рома позвонил, услышал усталый женский голос, спросил, как велено, получил отказ: все нужное есть, ничего не надо. Но эта беседа уже была для него праздником – знакомство с Илониной матерью он считал очень важным и многообещающим. На следующий вечер он позвонил и поинтересовался, не было ли звонка из Москвы. Нет, не было…