Единый принцип и другие виньетки

В рассказе одного моего любимого писателя — о том, как в конце 30-х годов его отца высылают из страны за иностранное происхождение (рассказ так и называется, «Отец») и семья сдает комнату некоему припадочному интеллигенту, который сначала платит, потом перестает платить, но не съезжает и пытается комнату оттяпать, — есть характерный металитературный пассаж:

В это время я заметил одну странную вещь. Я был единственный человек в нашей семье, которого квартирант стыдился. Увидев меня, он резко отворачивал голову, тогда как на других он просто не обращал внимания, хотя я был самым младшим. Навряд ли он подозревал, что я о нем когда-нибудь расскажу. Мне кажется, я смутно, но верно догадывался, в чем дело. Еще до того, как мы вступили в открытую войну, я иногда брал у него читать книжки. У него был огромный шкаф, наполненный разными чудесными книжками. То, что он делал, если и не противоречило тому, что делалось в жизни, противоречило тому, что было написано в этих книгах. Я это чувствовал, и он знал, что я это чувствую, и стыдился меня. Но он ошибался, тайну его падения знал и весь наш двор, хотя книг почти никто не читал, кроме детей.

Автор, как всегда, очень деликатен, но под сурдинку творит грозный суд над наперсниками разврата. С одной стороны, он еще пацан, в нем трудно заподозрить будущего литературного мстителя, догадка его лишь смутная, поведение же обидчика вроде бы обычное, постыдное на взгляд лишь одного-единственного мальчишки… С другой — автор, двоящийся между детской и взрослой ипостасями, на наших глазах осуществляет писательское возмездие, свидетельствуя от имени не столько своей семьи, сколько Литературы, носительницы вечных ценностей, разделяемых всеми — застенчивым преступником, мальчиком-книгочеем, воплощающим будущее, и народом, читающим если не в книгах, то в сердцах.

До какой-то степени правда торжествует даже на земле — семья, во главе с неукротимой матерью героя, в конце концов выигрывает судебную тяжбу; но отца мальчику увидеть больше не удается — тот так и умирает на чужбине. С повинным в этом главным Валтасаром всех времен и народов автор будет сводить морально-эстетические счеты всю жизнь, но для его неудачливого местного представителя ему хватает пары страниц. Тут ему везет, причем не только с решительной мамой и искусным адвокатом, но и с противником — на свою беду начитанным и потому втайне совестливым. Недаром, поверженный, тот вызывает у автора минутную жалость.

В моем опыте образованность оппонента вовсе не гарантирует стыдливости. Читаешь его, слушаешь, что он вещает, смотришь, как ханжит, авгурствует, передергивает и цензурирует, и думаешь: боже мой, я же тебе пропишу все это по первое число — мало не покажется и пожаловаться, что вдруг, будет некому. Вроде бы те же книжки читал, про то же пишет, ходит в вельвете и джинсах, живет аж на Святой Земле, а типичный совок…

Закончу строками еще одного любимого автора, писавшего немного о другом, но по сути о том же:

они и вправду очень жалки

………….и пишут (и не из-под палки!)и пишут против красоты

Table talk

Яйцо — излюбленная тема пословичной мудрости. Ab ovo значит с самого начала; если вопрос слишком прост, он не стоит выеденного яйца;

напротив, что появилось раньше, курица или яйцо, — неразрешимый парадокс.

Продолжать в таком духе можно долго, даже не обращаясь к золотой генитальной ветви этой мифологемы. Но я сосредоточусь на яйце как продукте питания, причем исключительно на сваренном не вкрутую яйце и способах его потребления, в частности его вскрытия, естественно предшествующего потреблению, и на особенностях соответствующего личного опыта.

Основополагающим в этой области является, конечно, конфликт между лилипутами и блефускуанцами, известный мне с детства, но, как выясняется, осмыслявшийся мной неправильно.