Эдвард Григ

Их мать была права: характер у Джона был довольно-таки противоречивый. Его нередко видали в обществе молодых людей, которых в городе называли «прожигателями жизни». Сам Джон уделял много времени своей наружности и одежде, усвоил снисходительно-покровительственный тон с младшим братом и его друзьями, чуждался серьезных разговоров, а с женщинами держал себя так, точно все они проходили перед ним трудный конкурс, в котором первая премия означала внимание и выбор Джона Грига. К сожалению, многие девушки поощряли подобное обращение, в глаза и за глаза называя Джона обаятельным и неотразимым.

Но Эдвард знал другого Джона — отличного товарища, преданного сына и брата, превосходного артиста. Помимо работы в оркестре, Джон много занимался сам. Эдвард знал это. И он надеялся, что любовь к музыке охранит Джона от всякой порчи.

— Наконец-то! — воскликнул Джон, найдя переписанный им менуэт Боккерини. — Одни перекладывают сольные вещи на оркестр, а мне приходится из целого квинтета выжимать подходящее соло!

Он уселся за стол.

— Но это гораздо приятнее, чем тратить время на пустяки и ломаться! — произнес он сквозь зубы.

— Кто ж тебе велит? — спросил Эдвард.

— Я не такой, как все, — сказал Джон, — но я хочу, я должен быть, как все, чтобы не подать повода для глупых насмешек!

— Какое тебе дело до каких-то дураков?

— Да ведь мне приходится жить с ними, как ты не понимаешь! И они не должны знать, как нежно я люблю родителей, восторгаюсь природой, мечтаю о хорошей любви. В глазах большинства это слабости! И я не хочу прослыть оригиналом и неудачником! (Кто не похож на всех, того называют неудачником!) Я скрываю мой внутренний мир, наше, григовское, я хочу быть comme il faut, а ведь григовское — это совсем не comme il faut!

— Признайся, Джон, что тебя тянет к этим чуждым тебе людям?

— Да, ты прав. Иногда тянет, а в общем, они меня отталкивают.

Эдвард пожал плечами:

— А меня совсем не интересует, как относятся ко мне люди, которых я не уважаю. И я не стыжусь того, что во мне есть!

— Это значит, что ты сильнее меня, — сказал Джон. — Впрочем, я давно подозревал это. И, может быть, именно потому часто поучаю тебя!

Так проходила зима, а в конце мая вернулась фру Хагеруп с дочерью. Они долго задержались за границей. Братья Григи получили приглашение на ближайшую субботу, так как в воскресенье семейство переезжало на дачу. В субботу утром Эдвард встретил на улице Якоба Фосса, который покупал фиалки у цветочницы и был, видимо, полон надежд. За обедом Эдвард на всякий случай сказал брату, что у него сильно болит голова. Вечером, надевая перчатки, Джон спросил его:

— Значит, ты остаешься дома?

Нет, он не мог остаться дома…

В неописуемом волнении он вошел в знакомую гостиную и сразу увидал ее, нарядно одетую, с красиво уложенными косами. Она очень похорошела. Черты ее тонкого лица стали как будто еще изящнее, а глаза — больше. Светлые волосы вились, выбиваясь на лоб и виски.

Она встретила его как чужого — церемонно присела, держась за край платья, и сказала:

— Давно мы вас не видали!

«Мы», «вас»! Но это все-таки было легче, чем родственное безразличие. Чужая девушка. Но менее чужая, чем сестра!

Как и в первый вечер, он смутно сознавал, что происходило кругом. Тогда это было от счастья, теперь он сам не знал отчего. Играли в какие-то игры. И он играл. Ужинали. Рикард Нордрак и племянница фру Хагеруп говорили друг другу дерзости. Нордрак доказывал, что характер у женщины должен быть мягкий, кроткий, покладистый, а Карина, сверкая глазами, запальчиво возражала. Она находила подобное мнение возмутительным и заявила, что это замаскированная проповедь рабства, совсем уж непростительная в устах цивилизованного человека и прогрессивного деятеля, каким некоторые считают Рикарда Нордрака. Бьёрнсон вмешался:

— Увы, дорогая! Я вынужден принять сторону моего двоюродного брата. Я чту передовые убеждения в современной женщине, но злой и строптивый характер порицаю, особенно если его пытаются объяснить свободолюбием и самостоятельностью.

Эдвард слышал этот разговор краем уха и думал: «К чему это все? Разве это главное?» И слонялся из угла в угол со своей тоской.

…Бьёрнсон читал отрывок из новой повести — Эдвард ничего не запомнил. Якоб Фосс таращил глаза на Нину и кривил рот. Бедный кобольд! Несколько раз Эдварду случалось очутиться рядом с Ниной и даже коснуться ее платья, но это ровно ничего не значило. К нему обращались, он отвечал. Он помнил, как Нильс Гаде сказал ему: «Как хорошо в доме, где цветет молодость!»

Он чувствовал легкость в голове и во всем теле, но это была какая-то неудобная легкость, странное, томительное ощущение. Вильма, веселая и оживленная, поднесла Эдварду цветок.

— Зачем?

— Дайте той, которая вам нравится!

Должно быть, это был фант. Машинально он протянул цветок Вильме. Она засмеялась:

— Вот как вы переменчивы!

Нина тоже улыбнулась. Знакомые ямочки мелькнули у нее на щеках.