Ее величество

Федя желает только чего-то красивого, беззаботного, безоблачного, радостного. Кто бы не хотел? А сам радости не доставляет. Откуда быть общности вбираемых приятных и грустных впечатлений, если он не играет с детьми? Он ни разу не был с ними в поликлинике, не водит в детсад, не учит с ними уроков. Хотя бы раз приласкал или потискал… Так ведь нет… Мы считаемся семьей, но нас редко видят вместе. И вместо того, чтобы хоть чем-то помочь, муж только вредит, мешает, глупыми спорами и руганью нарочно доводит меня до слез. И я в порыве гнева разрешаю наши затруднения не в свою пользу. Я вижу тщетность своих усилий, но все еще надеюсь выстоять, доказать свою правоту. Я хочу, чтобы муж победил самого себя.

…Он умеет поворачивать ситуацию так, чтобы обратить ее в выгоду для себя. И добивается этого тем, что абсурдными замечаниями выводит меня из рациональной зоны в зону иррациональную, в которой проще манипулировать. Грубостью, высокими амплитудами шума берет. Я ему объясняю, что голос разума тих, к нему надо чутко прислушиваться, а не забивать криком. Но он глух ко всему, что ему неинтересно и непонятно».

«Странная тактика давить на оппонента истерикой. Это женская прерогатива, манера слабого человека», – возмущалась я услышанным.

«И мне же еще претензии предъявляет, мол, провоцирую и устраиваю ссоры. Видит только следствия, но не причины. Ведет себя так, словно ничего плохого от него в семье нет и что сама мысль о какой-то недоброжелательности к нему совершенно невозможна. Будто он идеальный, а его грубость оплачена авансом моих многочисленных грехов. Я не могу с ним быстро сладить, но не хочу продолжать ссоры на потеху соседям, тем более что шоу далеко не водевильные. А главное, при детях стараюсь быстро погасить отрицательные эмоции Федора и только тихо взываю жестокосердного мужа к его лучшим чувствам, и, сцепив зубы, про себя бормочу: «Не выйдет у тебя разрушить семью, не позволю испортить жизнь детям!» Чтобы сдерживаться, я произношу внутренние монологи. Он грубит, а стыдно мне. Он орет, а я молчу. Внутри себя кричу. Я не привыкла, чтобы со мной разговаривали в таком тоне, но иначе его не остановить».

«Как кричит полоска света, прищемленная дверьми». Строка из Вознесенского очень к тебе подходит», – с пониманием отнеслась я к словам Эммы. Ей понравилась моя находка. И она уже более спокойно закончила свою мысль:

«В шутку я такое общение называю режимом сохранения внутренней энергии».

«Поорать – святое дело, – рассмеялась я. – Один в один моя история с последним хахалем. У меня сил на разборки с ним тогда уже не хватало, и я говорила ему насмешливо: «Чем кричать, лучше бы пел».

«Как жить, чтобы не разрушать семью, не губить нервы детей и не унижать собственное достоинство? Надо уметь в игольное ушко пролезать? Я понимаю, если иногда человек разнервничается, но когда ежедневно – это неправильно. У любого неравнодушного человека есть внутренний камертон. Кого-то он принимает полностью, кого-то частично; что-то ему нравится, что-то нет. Это нормальная реакция. Когда люди ежедневно находятся рядом, накапливается раздражение, и его надо стараться нейтрализовать таким способом, чтобы не наносить обиды друг другу А Федя, видимо, того и добивался, чтобы я поневоле всегда первая замолкала, тем самым якобы подтверждая его победу…»

«Но существуют психологически несовместимые личности. А если таких в семье несколько, то их жизнь превращается в ад, и, чтобы они не уничтожили друг друга, им надо разбегаться как можно быстрее и дальше. Родителям от детей, женам от мужей», – сказала я.

«Воспитанность в жизни Федора занимает явно не первое место. Я так и не научилась с этим жить: страдаю, сердце чуть не обрывается от каждого его окрика. Может, потому что у меня до него не было опыта громких семейных конфликтов? Проблемы были, но решались они в основном молчанием. А Феде ссоры привычны, может быть, даже необходимы. Он с детства проходил эту своеобразную школу «усмирения и укрепления» характера.

Когда туман любви полностью рассеялся и вместо вершин счастья я обнаружила пропасть, то окончательно поняла, что мы не подходим друг другу. Но было поздно что-то перерешивать. Дети, мои болезни... А теперь для Федора все настолько упростилось, что он уже не скрывает своих похождений... И я вижу, как он опять уже там, в своей греховной ипостаси, в своей пагубной страсти. Он наслаждается своей развращенностью. Срамота... И я пала духом. Сделалась съежившейся, приниженной, безликой, как серая нечеткая тень раннего зимнего вечера. Не хотелось по утрам просыпаться, но дети… пусть даже уже большие. Я им всегда нужна. Знаешь, Инна, дети полностью меняют женщину.