Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I

Гумилев был добрым малым и хорошим белым человеком, но он ошибался, он забыл, что Ганнибалы в России все-таки водились — да еще какие! — сам Alexandre Pouchkin числился по России не только Пушкиным, но и Ганнибалом, он был пра-правнуком одного из офирских нгусе-негусов, — его великого предка Арама Ганнибала в детстве украли арабские купцы, — и вот Гамилькар уже рассказывал Гумилеву офирскую легенду об «арапе Петра Великого», как продали арапчонка султану, султан подарил ребенка русскому царю Piter'y Pervom'y русский царь крестил Арама и послал его учиться в Париж, где тот согрешил со знатной графиней, сделал ей ребеночка, запутался в долгах и дуэлях, поспешно вернулся — попросту удрал — в Россию, где и сгинул в Сибири после смерти Петра Первого. Все это передавалось с такими чудными подробностями, что нельзя было разобрать, где тут правда, а где художественный вымысел, где офирская легенда шнарила по «Арапу Петра Великого», где по «Трем мушкетерам», а где по биографии Мигеля Сервантеса, — но Гумилеву так хотелось верить в эту историю, а Гамилькар так походил на курчавый тропинипский портрет Пушкина, Что в нем вполне можно было предположить если и не прямого родственника великого поэта, то хотя бы пятую воду на киселе и уж точно ровню по происхождению.

Гумилев доставал из-за уха огнеупорную иглу купидона, затачивал ее на оселке из лунного камня, макал в походную чернильницу и, трясясь на спине мула, записывал этот офирский фольклор в толстую амбарную книгу. К концу путешествия Гумилев был в ужасном виде: платье изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и была медно-красного цвета, левый глаз воспалился от солнца, нога болела, потому что упавший на горном перевале мул придавил ее своим телом, к тому же у Гумилёва случился острый приступ ишиаса, поясницу ломило, его скрючило в букву «Г», — на заставах Гамилькар снимал его с мула, растирал поясницу купидоиьим ядом и опять усаживал в седло.

Но вот через восемь дней они въезжали в столицу Офира Амбре-Эдем, и Гумилев записал:

Восемь дней от Харрара я вел караваи сквозь библейские Лунные горы, и седых на деревьях стрелял обезьян, засыпал средь корней сикоморы.

На девятую ночь я увидел с горы — этот миг никогда не забуду — там внизу, в отдаленной равнине, костры, точно красные звезды, повсюду.

ГЛАВА 16

ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Водит пальцем по мерзкой книге

И, гнусавя надо мной, как над усопшим монах,

Читает мне жизнь какого-то прохвоста и забулдыги,

Нагоняя на душу тоску и страх.

С. Есенин.

Черный человек Гайдамака между тем вернулся домой (отец Павло на своем инвалидном мотороллере сильно отстал), обнаружил настежь открытую дверь и стал в дверях вспоминать: закрывал ли он дверь перед своим поспешным исходом в Киево-Печерскую лавру? Мог и не закрыть, все равно красть нечего, кроме Люськиного дивана и мельхиоровых спортивных кубков.

Он вошел в комнату и остолбенел. Люськи дома продолжало не быть, дивана тоже не было (наверно, Люська забрала, он разрешил), зато на полу на его стеганом одеяле лежал курчавый красивый негр и читал вверх ногами газету «ЯАКСДАРГЙЯЛУГ АДВАРП» («ГУЛЯЙГРАДСКАЯ ПРАВДА»).

На растерянный вопрос Гайдамаки: «Это что еще за такое?!» негритос глянул на него перевернутыми глазами с перевернутой на затылок головы, вскочил, заулыбался до ушей и предъявил новенький красный советский паспорт, где в пятой графе черным по белому было сказано, что этот негр по имени Алехандро Гайдамакайя является эфиопским фалашем с местом рождения в городе Логоне, паспорт выдан вчера Гуляйградским РОВД, подписан Шепиловым; и на чистом русском языке стал рассказывать Сашку удивительную историю о том, как он (негр) шел по мосту из Аддис-Абебы в ТельАвив и заблудился: любой мост, как и всякая палка, имеет два конца, — объяснял негр, — этот же мост имеет три — невидимым третьим трансцендентальным своим концом этот мост упирается прямо в Гайдамакино окно; негр влез, никого не было, вот он и прилег отдохнуть, но он сейчас уйдет. Все в этом рассказе было поразительно, в особенности то, что имя-фамилия негра тоже были Сашко Гайдамака, и то, что негр этот был точной копией Сашка, вот только черной, негативной копией.

Сашко вспомнил наказ отца Павла и возлюбил этого негра как самого себя, потому что Сашко, как и все маргиналы, был культурно-неустойчив — мог и негров полюбить, если ему скажут, что так надо. Скажешь ему: «Хинди-русси-пхайпхай!», и он согласно кивает: «Пхай-пхай, а как же!», или: «Русский с китайцем братья навек» — вот и хорошо, вот и близкие родственники.

Негр тем временем заторопился. Он был в военной тропической форме «листопад» — высокие ботинки, шорты с бахромой, рубашка с короткими рукавами. Закинул на плечи рюкзачок, сунул паспорт в нагрудный карман рубашки, надел маскировочную шляпу-панаму, пожал Гайдамаке руку, сказал: «Ну, бывай! Люське привет!» — и полез в окно.