Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II

Колдун Мендейла заинтересовался и выпрямился. У Фрейда заурчало в животе, он деликатно отвел взгляд, его смутил длинный, ниже колена, клеенчатый передник колдуна, из-под которого свисал этот самый доминантный признак. Колдун подтянул к себе мотыгой тыквенную миску с мясом и с отборным отварным горохом и тушеной черной фасолью, сделал знак следовать за ним и отправился искать место в тени. Фрейд пошел за ним, глядя в его черную zjop'y. Колдун был невысокий и коренастый, с кожей такого абсолютно-черного: цвета, что тени на его лице не могли обозначиться, все лицо было сплошной черной тенью, ну a zjop'a смотрелась как плоская черная сковородка. Курчавый объёмный купол черепа напоминал астрономическую обсерваторию, в расплющенном носу зияли широкие ноздри, в правую продырявленную ноздрю был продет янтарный мундштук. На запястьях и шее Мендейлы болтались кривые бараньи рога. При виде колдуна дети со всех ног бросались к матерям. Колдун любил детей. Он уселся под сикоморой, съел все мясо из миски, а горох и фасоль предложил Фрейду. От колдуна несло потом, Фрейд отказался, его чуть не вывернуло наизнанку. Тогда колдун выдернул из ноздри янтарный мундштук, достал из кармана передника кисет с ядом купидона и закурил.

«У Мендейлы был такой вид, словно в детстве в мальчишеской драке ему вмазали по носу кулаком. Сплоховали. Надо было посильнее, и не кулаком, а дубиной, и не по носу, а по макухе», — так впоследствии Фрейд описывал колдуна.

«У Freud'a был такой пришибленный вид, будто при зачатии его отец вдруг решил обойтись coitus interruptus,[37] но Зигмунд — вернее, гомункулус, названный впоследствии Зигмундом, — в последний миг все же успел вырваться на свободу…» — так рассказывал колдун о Фрейде.

Колдун, конечно, был польщен посещением всемирного светила, но виду не подал. С запором он решил дело по-военному — клин клином: заставил Фрейда съесть полное блюдо мендельского гороха с черной фасолью и запить кокосовым молоком с арахисовым маслом. Весь следующий день Фрейд не выходил из отеля, то и дело напрягался, густо краснел и стрелял из кормового орудия длинными пулеметными очередями из непереваренного гороха с фасолью. Ночью, когда кончился последний патрон и задний ствол очистился, начался белый понос из кокосового молока, и Фрейд до утра не выходил из золотого туалета; зато наконец почувствовал себя счастливым, что еще раз подтвердило теорию психоанализа о сексуализированности человеческого счастья.

Утром он вызвал портье и попросил:

— Bringen Sie mir, bitte, bier, wurstchen und sauerkraut. Sehr gut?[38]

И получил в ответ:

— Еще чего? Где я тебе возьму все это?

ГЛАВА 2. Железный ежик

Где границы между прозой и поэзией, я никогда не пойму. Поэзия — стихи. Проза — не стихи.

Л. Толстой

Здесь, на унитазе, происходило озарение, над Гайдамакой возникло даже подобие ореола, вроде стульчака под задницей. Но дальше заседать в женском туалете было уже совсем неудобно. «Летопись» писал, несомненно, отец Павло, в ней не было никакого политического компромата — разве что бытовуха, — и Гайдамаке начинало казаться, вспоминаться, представляться, что все описанное отцом Павлом с ним так или иначе происходило.

Не успел Гайдамака в глубокой задумчивости от «Летописи» умыть руки и подобрать оторванную в спешке пуговицу от ширинки (а тут еще от длительного сиденья на унитазе разболелся пораненный фашистом копчик), как вдруг распахнулась дверь с сосущей Бриджитт Бардо («оправиться не дадут спокойно!»), быстрым шагом, как к себе домой, вошел в женский туалет (туалет, кстати, как туалет, только без этих кафельных мужских лоханок) майор Нуразбеков, обнял Гайдамаку за плечи и сказал:

— Ну, как вы тут без меня?… Управились? Все прочитали? Потом, потом, там немного, потом дочитаете… У вас все в порядке? Застегните ширинку и идемте скорее, командир, дорогой вы мой человек!

Майор Нуразбеков одной рукой взял Гайдамаку под локоток, вторую положил ему на плечо и завел совсем обалдевшего от такого нежного обращения Гайдамаку обратно в кабинет.

А в кабинете!

Пока Гайдамака облегчал в женском туалете тело и душу, в кабинет майора Нуразбекова успела набежать толпа добрых молодцев в штатском, не продохнуть, — ну, толпа не толпа, а на футбольную команду с запасной скамейкой хватало, — кто сидел, кто стоял, кто на подоконнике примостился, и Вова Родригес тут, все были разнолицые и ясноглазые, и все Гайдамаку так разглядывали, будто впервые, бля, обнаружили жизнь ли Марсе; а Гайдамака, попятно, чувствовал себя последним микробом под микроскопом, к тому же микробом с недозастегнутой ширинкой. Тогда, видя такое дело, майор Нуразбеков разрядил обстановку шуткой: