Египтянин

– Царственная Нефертити, как можно помыслить о другой женщине, когда видишь тебя; что же касается твоих придворных дам, то они оставляют меня равнодушным, и хотя я не раз проводил с ними приятно время и могу подтвердить, что тела их гладки, как яичная скорлупа, и мягки, как пух, но зато головы их пусты, как ночные горшки, так что я никогда не удивлялся, что им приходится искусственно вытягивать себе затылки! Но ты, Нефертити, ты мудрая женщина, и глаза твои смотрят ясно, как у твоего отца, великого и искусного правителя, хотя и преклонного годами. Скажи мне, почему ты не образумишь фараона, почему безучастно смотришь на его безрассудства, от которых голова идет кругом, и мы не знаем, стоим мы на ногах или на голове, а черное начинает казаться белым!

Оглянувшись и убедившись, что мы одни в комнате, Нефертити тихо проговорила:

– Фараон подобен женщине, мужественность его столь слаба, что совсем покидает его, едва речь заходит о чем-нибудь неприятном. Мне нельзя волновать его разговорами о государственных делах, хоть я вижу, что они приходят в упадок. Но самое важное – родить ему наследника. Поэтому я не могу вызывать его неудовольствие, не могу допустить, чтобы он отвернулся от меня и обратился к другой женщине. Правда, чем дальше, тем все труднее безмятежно улыбаться, видя его безумие; я холодею при мысли об этом, его прикосновения становятся мне гадки, и живот мой сводит судорогой от несказанных горьких слов, которые могут ранить его. Ты, Синухе, врач и лучше меня объяснил бы все это. Раньше я думала, что нет в мире счастливее доли, чем быть супругой могущественного и великого царя, а кем я стала? Коровой, вынашивающей каждый год детей! Лицо мое осунулось, тело состарилось, хотя я дошла лишь до середины жизни, а это возраст цветения!

В один голос мы принялись уверять, что она преувеличивает дурные последствия своих беременностей, и это было правдой: ее тело было узким и стройным, как у молодой девушки, а живот гладким, в чем мы могли убедиться, когда Нефертити словно невзначай открыла свою одежду, давая нам возможность полюбоваться собой. Тутмес задумчиво сказал:

– Все в твоей речи мне понятно, кроме одного: как судишь ты о слабой мужественности фараона и его женоподобии, когда других мужчин ты не знала и, насколько я понимаю, сравнивать тебе не с кем?

При этих словах Тутмеса Нефертити нахмурилась, опустила глаза и, казалось, была смущена, что меня чрезвычайно порадовало, ибо свидетельствовало о том, что она чиста перед супругом. Помолчав, она ответила:

– Тутмес ведет себя как мужлан, иного, впрочем, трудно ожидать от человека, рожденного на навозе. Но я отвечу: я читала стихи, и хотя не знала других мужчин, но мне случалось видеть, как строители развязывают свои пропотевшие набедренники и омывают себя в речном потоке. И все же стихи поведали мне больше, чем глаза.

Она грустно улыбнулась и прочитала:

– «Вокруг твоих бедер обвился бы тканью, бальзамом густым тяжелил твои кудри и сладким вином я б вливался в уста…»

Тихо вздохнув, она сказала:

– Так пишут поэты. А он, он, лежа со мной, говорит об Атоне – разве может быть у женщины горшая участь! Да, лицо мое прекрасно, но нет во мне радости – ведь вешние ветры ни разу не слетали ко мне с поцелуем!

Веселые глаза Тутмеса из карих сделались почти черными и горели как уголья, когда он приблизился к Нефертити:

– Не смейся, Нефертити, над моим происхождением: да, я родился в семье колесничего, и, хотя руки мои оживляют камни, в моих жилах течет кровь воина! Одно только мановение руки, Нефертити, и вешний ветер прильнет к твоим губам, и горячая кровь покроет поцелуями твое нежное тело!

С завороженной улыбкой, не отрываясь смотрела на него Нефертити своими прекрасными и лучезарными глазами. Потом взяла в руки чашу, медленно наклонила ее и долго следила, как стекают капли вина на пыльный каменный пол. Наконец, отставив чашу, она поднялась, подошла к Тутмесу, сдула прилипшие волосы с его лба и легко коснулась его губами. Дерзость Тутмеса не только не возмутила Нефертити, но была ей приятна; видно было, что его слова взволновали ее, а сердцу принесли радость.

Потом она ушла, и я сказал Тутмесу:

– Смотри: ты словно в жару – у тебя горят глаза, ты весь в испарине. Думаю, небольшое путешествие пошло бы тебе на пользу, ты бы встряхнулся и набрался сил. Во имя Атона, будь благоразумен, поезжай вместе с Хоремхебом в Мемфис; ты можешь работать и там: не забудь, ты обещал высечь его статую для храма, чтобы он отправил ее в свой родной Хутнисут. И потом, в Мемфисе много красивых девушек, да и вино там, говорят, превосходное!

– Ты мелешь языком, Синухе, как старая глупая баба! – сказал Тутмес. – У меня тьма заказов, жажда работать бродит во мне, как соки в дереве. А статую Хоремхеба я отлично сделаю и здесь, мне нужно только зарисовать его, обмерить тело и вылепить гипсовую маску.