Египтянин

Мы расстались в полном согласии, Азиру даже заключил меня в объятия и назвал своим другом, а я при прощании поднял на руки его красивого мальчика, похвалил его сноровку и коснулся губами его розовых щечек. Но и я, и Азиру в глубине души знали, что соглашение, заключенное нами на вечные времена, не стоило даже той глины, на которой было начертано: Азиру заключил мир, потому что был вынужден сделать это, а Египет – потому что такова была воля фараона Эхнатона. Мир ни на чем не покоился, он висел в воздухе, открытый всем ветрам, и решительно все зависело от того, в какую сторону направятся хетты из Митанни, многое зависело от стойкости Вавилона и от военных кораблей Крита, охранявших морские торговые пути.

Так или иначе, но Азиру начал распускать свое войско по домам, а мне в провожатые до Газы дал конвой, с которым отправил приказ снять ничего не давшую осаду города. Однако, прежде чем я вошел в город, я едва не лишился жизни, причем опасность была столь велика, как ни одна из прежних, коим я уже подвергался в этом путешествии. Когда я со своими провожатыми, размахивавшими пальмовыми ветвями над головой и громко вопившими о мире, приблизились к воротам Газы, египетские защитники города, подпустив нас вплотную, начали сыпать стрелы и метать копья, а из их камнеметов стали вылетать громадные камни, падавшие на наши головы, так что я воистину уже прощался с жизнью. Безоружный воин Азиру, державший предо мною щит, был убит стрелой, попавшей ему в горло, и рухнул на землю, обливаясь кровью, в то время как его товарищи бросились бежать. Но от страха мои ноги отказались повиноваться мне, я весь скорчился и свернулся под щитом, как черепаха, плача и вопя самым жалостным образом. Видя, что стрелами им меня не достать из-за щита, египетские воины стали из огромных кувшинов лить сверху кипящую смолу, и смоляной вал с шипением начал подбираться ко мне по земле. На мое счастье, путь ему преградили несколько камней, так что я отделался лишь ожогами на руках и коленях, которым вот уж точно не хватало только ожогов!

Наблюдая за этим представлением, люди Азиру от хохота попадали на землю и катались, держась за животы. Зрелище, должно быть, в самом деле было забавное, но мне было не до смеха. Наконец египетский начальник велел затрубить в трубу, – как видно, мои жалостные вопли смягчили души египтян и они смилостивились надо мной, но отнюдь не открыли ворота, чтобы впустить меня: они свесили со стены на веревке тростниковую корзину, в которую я принужден был забраться вместе со своими табличками и пальмовой ветвью, и стали втягивать меня наверх, на стену. Я так дрожал от страха, что корзина начала раскачиваться, а стена была высокая – даже слишком высокая, на мой взгляд! – и воины Азиру хохотали пуще прежнего, глядя на меня, так что их смех за моей спиной рокотал, как морские волны, бьющиеся в бурю о скалы.

За все это я гневно отчитал начальника гарнизона Газы, но он оказался угрюмым и упрямым человеком, ответившим, что он навидался столько сирийских хитростей и трюков, что не откроет ворота никому до тех пор, пока не получит на этот счет личного приказа Хоремхеба. Не поверил он и в заключение мира, хоть я предъявил ему все глиняные таблички и говорил с ним как уста фараона. Он был слишком прост и упрям. Но именно благодаря его простоте и упрямству Египет по сю пору не лишился Газы, так что мне не следовало чересчур корить его. А поглядев на сохнущую на стене кожу, снятую с пленных сирийцев, я почел за лучшее помалкивать и не раздражать его своими претензиями, хоть честь и достоинство мои сильно пострадали из-за того, что меня втаскивали на стену подобным образом.

Из Газы я отплыл в Египет. На случай встречи с неприятельскими судами я велел поднять на мачте царский вымпел, а также всевозможные флаги, знаменующие мирные намерения, так что вся корабельная прислуга стала презирать меня и заявила, что корабль, так расписанный и разукрашенный, скорее похож на распутную девку, чем на корабль! Но зато когда мы достигли устья реки и стали подниматься вверх и люди собирались на берегах с пальмовыми ветвями, славя наступивший мир и меня, потому что я был посланцем фараона и привез с собой мир, – вот тогда и корабельщики стали взирать на меня с уважением и забыли о том, как меня втаскивали в корзине на стену в Газе. А по прибытии в Мемфис я послал им много жбанов с пивом и вином, так что тут уж наверняка этот досадный и несовместимый с моим достоинством случай изгладился из их памяти.