Египтянин

Но одиночества я не боялся, всю свою жизнь я был одинок, и одиночество было предназначено мне от рождения, сердце же мое преисполнилось грусти при мысли, что никогда больше я не увижу Фивы, никогда моя нога не ступит на мягкую илистую почву земли Кемет, никогда мне не доведется испить нильской воды. И я сказал Хоремхебу:

– У меня совсем мало друзей, потому что люди сторонятся меня из-за моей бранчливости и моего злого языка, но, быть может, ты все-таки позволишь мне проститься с ними. Я бы хотел проститься также с Фивами, пройти еще раз по Аллее овнов, вдохнуть воздух, смешанный с жертвенными воскурениями между пестроцветными колоннами большого храма и пропитанный чадом жареной рыбы в бедных кварталах в вечернюю пору, когда женщины разжигают костры перед своими глиняными мазанками, а мужчины, устало сутулясь, возвращаются с работ.

Хоремхеб не преминул бы выполнить мою просьбу, начни я лить слезы, распластавшись перед ним, – он был тщеславен и настоящей причиной его гнева было, как видно, понимание, что я не могу восхищаться им и в глубине души не считаю его законным царем. Но как ни был я слаб, каким боязливым ни было мое сердце, я все же не хотел склоняться перед ним, потому что негоже знанию клонить голову перед властью. Поэтому я поспешил поднять ко рту руку, чтобы скрыть неудержимую зевоту, нападавшую на меня в мгновения великого страха и испуга, – от ужаса я всегда хотел спать и этим, наверное, отличался от многих других людей. Хоремхеб ответил:

– Нет, я не стану позволять никаких дурацких прощаний и воздыханий. Я воин и прямой человек, все эти нежности мне не по вкусу. Поэтому я облегчу твой отъезд и отправлю тебя немедленно, тем более что мне совсем не нужен какой-либо шум или громогласные изъявления чувств из-за тебя, – ты ведь известен в Фивах, известен больше, чем ты думаешь. Вот отчего ты сейчас же отправишься в путь в закрытых носилках, – если же кто-то изъявит желание последовать за тобой в твое изгнание, я не буду этому препятствовать. Но этот человек должен будет оставаться с тобой во все дни твоей жизни и не покидать назначенное тебе место даже после твоей смерти, там надлежит умереть и ему. Зловредные идеи подобны чуме и легко передаются от одного человека к другому. А я не желаю, чтобы твое безумие вернулось в Египет с кем-то еще. Если же, говоря о своих друзьях, ты имел в виду какого-то раба с мельницы со сросшимися пальцами, или пьяницу-художника, малевавшего богов, сидя на корточках у дороги, или парочку негров, которые захаживали в твой дом, то напрасно ты жалеешь, что не сможешь попрощаться с ними, – они уже отбыли в далекое путешествие и больше никогда не вернутся!

В эти мгновения я ненавидел Хоремхеба, но еще больше я ненавидел себя, потому что по-прежнему мои руки сеяли смерть, хоть я не желал этого, и мои друзья принимали страдания из-за меня. Я не сомневался, что Хоремхеб велел убить или отправить в синайские медные рудники тех нескольких друзей, которых я собрал вокруг себя ради их памяти об Атоне. Поэтому я ничего не ответил Хоремхебу и молча поклонился, опустив руки к коленям, а потом оставил его, и стражники увели меня. Дважды он размыкал губы, чтобы сказать мне что-то еще перед моим уходом, и даже шагнул ко мне, но потом остановился и, ударив себя плеткой по ляжке, проговорил:

– Фараон сказал.

И тогда стражники усадили меня в закрытые носилки и повлекли, унося из Фив, мимо трех одиноких фиванских скал с остроконечными вершинами, на восток, в пустыню, по проложенной Хоремхебом, вымощенной камнем дороге. Они несли меня двадцать дней, по истечении которых мы прибыли в гавань, где раз в году снаряжают корабли для плавания в Пунт, разгрузив сначала грузы, доставленные сюда из Фив по воде – вниз по реке, а затем через канал в Восточное море. При гавани было селение, поэтому стражники пронесли меня дальше по берегу моря на расстояние трех дней пути к заброшенной деревушке, где прежде жили рыбаки. Там они отмерили мне участок для прогулок и построили дом, в котором я и провел многие годы, пока не стал стар и не утомился от жизни. У меня не было недостатка ни в чем, что мне было потребно, и в моем доме я вел жизнь богатого человека: у меня были письменные принадлежности и прекрасный папирус, были ларцы из черного дерева, в которых я храню написанное мной и лекарственные инструменты. Но этот свиток, который я заканчиваю, пятнадцатый – последний. Мне нечего больше поведать, я устал писать, устала моя рука, и устали мои глаза, смутно различающие уже письменные знаки на папирусе.