Его благородие

— Всё правильно, ваше высокопревосходительство, — сказал я. — Армия может подавить любой бунт. Пугачёвщина. Польское восстание. Восстание в Венгрии. Везде наша армия стяжала славу и оставила долгую память о себе. Но подавление революционных выступлений армией разлагает саму армию с самого низа и до самого верха. Чем кровавее подавление выступлений, тем яростнее будет сопротивление и тогда возникнет гражданская война, которая так перевернёт нашу страну, что проигравшие будут сидеть бывшими в иностранных кафе и размышлять о том, как нужно было сделать, чтобы избежать всего этого. Мы сделали первый шаг и остановились. А это значит, что изменений никаких нет, всё как было, так и останется, и сбудется всё, что записано для нас в Книге судеб.

— Где же эта книга находится? — спросил генерал Медведев.

— Там, у Всевышнего, — сказал я и для понятности поднял указательный вверх.

Я специально упомянул Книгу судеб и то, что все изменения перечёркнуты и всё остаётся, как есть. Доклад полковника Скульдицкого об этом будет передан телеграфом в корпус жандармов, а от командира корпуса телеграмма попадёт на стол Столыпину. Нет пророков в своём отечестве, так пусть пророчество услышат от другой стороны. В России всегда так было. Чтобы наше изобретение приняли, нужно его переправить за границу, там на него поставят заграничное клеймо и тогда оно пойдёт в России.

И тут нас пригласили к столу.

За столом старики рассказывали весёлые истории об их службе молодыми офицерами. Генерал Шмит рассказывал о службе в гвардии, когда он в чине генерал-майора командовал Кирасирским Его Величества лейб-гвардии полком. Я успел поздравить полковника Скульдицкого с получением чина полковника и поинтересовался, не собирается ли он перебираться в столицу. И от него я услышал, что ему вполне нравятся губернские масштабы, типа лучше быть первым парнем на деревне, чем в городе одним из многих тысяч.

Третьего числа мы выехали из Энска и седьмого января утром прибыли на Казанский вокзал в Москве. Оглядев привокзальную Москву, я нашёл её, не очень-то и хорошей. В моё время Москва всё равно лучше.

Восьмого числа утром мы прибыли в Петербург. На вокзале меня встретил полковой писарь Терентьев.

— Ваше высокоблагородие, — доложил он, — третий день встречаю поезда из Москвы, чтобы предупредить, что вас все разыскивают. Господин премьер-министр мечет громы и молнии, бумаг для рассмотрения принесли пять папок.

— Спасибо, Христофор Иванович, — сказал я. — Возвращайтесь в министерство, доложите ротмистру Сенцову, что я завтра буду в присутствии. А сейчас мне нужно отдохнуть и привести себя в порядок.

Около дома, где мы проживали, нас встретили Сивковы, отец и сын. Как изменились люди с изменением их служебного положения. Ни дать, ни взять, а солидные господа, то ли сотрудники банка, то ли служители солидной конторы.

— Ваше высокоблагородие, — доложил Сивков-старший, — все силы брошены на ваши розыски. Сам господин Столыпин приказал срочно вас доставить к нему, как только вы появитесь.

— Доложите, братцы, что видели меня в добром здравии и прямо с дороги, — сказал я. — Завтра утром я буду в присутствии. С новым годом вас.

— Неужели сейчас не поедешь в министерство? — спросила МН.

— Несколько месяцев никому до меня не было никакого дела, — сказал я, — а тут всполошились. Ждали четыре месяца, подождут и один день. Давай сготовим что-нибудь на обед.

Телефон я отключил перед отъездом, и он молчаливо стоял на моём столе.

Во время ужина я думал о том, что произошло и как сделать так, чтобы власть не свернула с выбранного пути, раз судьба предоставила мне такую возможность подправлять движение такой огромной машины, как Российская империя. Единственный путь – напоминать августейшей чете о пределах их жизненного пути и в их лице пресечении романовской монархии раз и навсегда без всякого парламентаризма диктатурой пролетариата и крестьянства. Другого пути нет. Если они будут упорствовать, то мне нужно уйти в армию и заниматься воспитанием молодых солдат так, чтобы они не легли в первом же бою, а постарались дожить до конца войны. До начала войны осталось всего ничего. Два года. Для истории это как миг, который никто и не заметит.

Ночью я спал хорошо на кровати, стоящей на твёрдом основании и меня не потряхивало на стыках, не скидывало с дивана на стрелках, в стакане не звякала чайная ложка, а стакан упрямо не сползал к краю вагонного столика. Не пахло горелым углём, угольная пыль не залезала во всевозможные щели и не поскрипывала на зубах.

Утром я хотел проснуться пораньше, но МН меня опередила и уже готовила завтрак на кухне.

— Что снилось, засоня? — спросила она.

— Мне всё снилось, что я еду в поезде и сплю в вагоне, — сказал я.

— Ты знаешь, — удивилась жена, — мне снилось то же самое.