Эйфельхайм: город-призрак

Мастер Петер, пытаясь поймать своей лютней подобающий происходящему ритм, остановился на французском motetus[162] из «Зеркала Нарцисса». Это не оказало никакого эффекта на хаотичные телодвижения крэнков, но побудило Ойгена и Кунигунду возобновить замысловатый и схематичный танец. Петер запел: Dame, je sui cilz qui vueil endurer, и его ученики подхватили вслед за ним. Игравший на тамбурине взял triplum[163] и запел мольбу возлюбленного — ляг со мной, иль я умру, тогда как тот, что играл на виоле, подхватил tenor

и изобразил любовные муки.

— Нравится? — спросил Дитрих Ганса по слышимому только им двоим каналу связи, к которому они иногда прибегали для общения друг с другом. — Танец — еще одна нить между нами.

— Еще одно препятствие. Эта ваша особая способность показывает, насколько мы разные.

— Наша особая способность?

— Я не знаю, как это назвать. Выполнять одно действие, совершая для этого одновременно несколько различных действий. Каждый поет сейчас разные слова, каждый на свой лад, однако они сливаются странным, но приятным для наших ушей образом. Когда ты и твой брат спели, чтобы поприветствовать нас на вашем празднике, пилигримы несколько дней только об этом и говорили.

— Вам не известна гармония или контрапункт? — Но еще прежде, чем завершить фразу, Дитрих осознал, что это действительно так. Этому народу был известен только ритм, поскольку они дышали иначе, нежели человек, и потому не могли модулировать голосом. Все это им заменяло щелканье и поскребывание.

Ганс указал на прыгающих крэнков:

— Стадо без пастуха! Когда деревня чествовала строительство новых домов, один человек бил по натянутой коже, другой дул в трубу, третий выдавливал воздух из пузыря, а четвертый царапал палочкой по струнам. И все соединялось в звук, под который танцоры притопывали своими деревянными башмаками и хлопали по своим кожаным штанам — никем не направляемые.

— Никто не направляет и твоих сородичей сейчас, — сказал Дитрих, указывая на прыгунов.

— И они не прыгают… «сообща», «домовой» теперь мне подсказал нужное слово. Нам неизвестно, что такое «сообща». Каждый из нас наедине с собой, с одной-единственной мыслью: «Мы смеемся и прыгаем, ибо мы умрем».

* * *

Насколько буквальный смысл Ганс вкладывал в эту поговорку, стало ясно лишь после того, как на Крещение Господне растопило снег. Дитрих был разбужен Вандой, женой Лоренца, которая потащила его вниз с Церковного холма прямо к тому месту, где столбовая дорога минует кузницу. Там в молчании уже собралась небольшая толпа жителей деревни, дрожащих, согревающих дыханием руки и бросающих неуверенные взгляды по сторонам. Лоренц нарушил молчание:

— Алхимик умер.

И в самом деле, в раскопанной в снегу яме на боку лежал Арнольд, скрючившийся, подобно тем телам, которые иногда находили в оставшихся с незапамятных времен могильных холмах. Его нагота изумила Дитриха, так как крэнки страдали от холода даже кутаясь в меха. В руке он сжимал кусок пергамента, на котором были нацарапаны слова-символы крэнков.

— Ванда заметила торчащую из сугроба ногу, — сказал Лоренц, — и мы откопали его голыми руками. — Он показал свои ладони, влажные и красные, как если бы Дитрих мог усомниться в его словах и требовал доказательств. Ванда вытерла нос и отвела глаза от тела.

— Он уже преставился к тому моменту, когда меня разбудили, — сказал Грегор.

Сеппль Бауэр глупо ухмыльнулся:

— Одним демоном меньше, чтобы смущать нас Дитрих обернулся и влепил ему хорошую затрещину.

— Могут ли демоны умереть? — закричал он. — Кто это сделал? — Он переводил взгляд с одного лица на другое, — Кто из вас убил этого мужчину?

Со всех сторон он получал отрицательные ответы, а Сеппль потирал ухо и бросал сердитые взгляды.

— Мужчину? — вполголоса буркнул он. — А где его «кукарекающий петух»? Что выдает в нем мужчину?

И в самом деле, создание обнаруживало не больше признаков мужчины, чем евнух.

— Я думаю, он зарылся в снег и замерз, — сказал Лоренц.

Дитрих теперь внимательней исследовал лежащее перед ним тело и признал, что нигде не было едкого гноя, который заменял гостям кровь, как и следов синяков. Он вспомнил, что Арнольд был особенно меланхоличен даже для крэнка и склонен к уединению.

— Кто-нибудь вызвал барона Гроссвальда из замка? Нет? Сеппль, сейчас же отправляйся. Да, ты. Приведи Макса тоже. Кто-нибудь, скажите Клаусу. — Дитрих повернулся и увидел, что фра Иоахим пришел из пастората, чтобы воззриться на тело в унынии.

— Он был моим лучшим катехуменом, — сказал монах, увязая по колено в снегу. — Я думаю, он был бы первым, кто присоединился к нам.

— А какой демон, — мрачно изрек Фолькмар, — смог бы жить с этим?

С Иоахимом пришли Скребун и Ганс. Взгляд философа застыл на теле друга, а Ганс шагнул вперед и вытащил пергамент из рук алхимика.

— О чем там говорится? — спросил Дитрих, но он мог бы с тем же успехом спросить резную фигуру св. Екатерины, ибо Ганс долгое время стоял неподвижно.

Наконец Ганс передал пергамент Скребуну.