Он подумал о мелодиях, услышанных в винном погребке, и пальцы их моментально вспомнили. Охваченный неземным восторгом, расслабившись, он играл так, как никогда не играл на кларнете. И снова, как и тогда, когда он слушал игру Отто, его поражала чистота и богатство тона, так похожего на нижний регистр кларнета, но значительно выше.
Он играл, и тысячи звуков словно бы сливались в один. Мелодия парадоксов, где черное и белое смешивалось, создавая прекрасную, как бы светящуюся изнутри, западающую в душу музыку.
И потом, практически без перехода, он понял, что играет странную мелодию, никогда не слышанную прежде. Инстинктивно он чувствовал, что она, — творение этого изумительного инструмента. Зовущая, манящая мелодия, вроде той, с помощью которой Отто привел сюда девушек, на самом деле или лишь в воображении. И все же это была другая мелодия — не чувственная, а вроде бы даже зловещая, или нет?
Какая разница! Главное, что она прекрасна, и он не мог остановить танец пальцев или перестать вдувать в нее жизнь своим дыханием.
А затем, сквозь музыку, он услышал и другой звук. На этот раз не «клик-клик» высоких каблучков, а скребущий, царапающий звук, как будто издаваемый тысячами крошечных лап с коготками. Потом он увидел их, внезапно хлынувших из всех щелей деревянного здания, которых прежде не замечал. Крысы побежали к постели и полезли на нее. С парализующей внезапностью все кусочки мозаики встали на свое место, и с усилием, ставшим последним в жизни Дули, он оторвал проклятый инструмент от губ и открыл рот, чтобы закричать. Но твари уже кишели везде — и вокруг, и на нем: огромные, рыжевато-коричневые, маленькие, черные… И прежде, чем он успел закричать, самая большая черная крыса, та, которая возглавляла воинство, прыгнула, вонзила острые зубы в кончик его языка и висела на нем до тех пор, пока рвущийся изо рта крик с еле слышным бульканьем не обернулся молчанием.
В ночи над спящим городом Гамельном долго плыл звук. Звук пиршества.