Эйнштейн. Его жизнь и его Вселенная

В апреле 1954 года, через несколько дней после начала секретных слушаний, именно тогда, когда журналист CBS Эдвард Р. Мэрроу бросил вызов Джозефу Маккарти, а споры вокруг секретных расследований достигли высшей точки, эта история стала достоянием гласности. Произошло это благодаря опубликованному на первой странице эксклюзивному материалу журналиста The New York Times Джеймса Рестона

²⁵. И опять споры вокруг секретного расследования в отношении лояльности Оппенгеймера мгновенно поляризовали общество.

Абрахам Пайс, предупрежденный, что вот-вот разразится скандал, отправился на Мерсер-стрит удостовериться, что Эйнштейн готов к неизбежным звонкам журналистов. Эйнштейн был удивлен и огорчен, узнав от Пайса, что Оппенгеймер продолжает настаивать на слушаниях, вместо того чтобы просто порвать с правительством. “Беда Оппенгеймера в том, что он любит женщину, которая не любит его. Я имею в виду правительство Соединенных Штатов”, – сказал Эйнштейн. Все, что Оппенгеймер должен сделать, уверял он Пайса, это “поехать в Вашингтон, сообщить чиновникам, что они болваны, а затем уехать домой”²⁶.

Оппенгеймер проиграл. Комиссия по атомной энергии пришла к выводу, что хотя он и лояльный американец, но все же не совсем благонадежен с точки зрения безопасности. Поэтому в один прекрасный день, еще до того, как срок допуска кончился, Оппенгеймер был отстранен от секретных работ. Эйнштейн навестил его в Институте и нашел, что тот очень подавлен. В тот же вечер он сказал одному из друзей, что “не понимает, почему Оппенгеймер относится к этому так серьезно”.

Когда группа сотрудников Института распространила заявление в поддержку своего директора, Эйнштейн немедленно его подписал. Другие, в том числе из страха, вначале подписывать отказывались. Эйнштейн был взбудоражен. Он, как вспоминал один из его знакомых, “чтобы обеспечить письму поддержку, пустил в ход свой “талант революционера””. После нескольких встреч Эйнштейну удалось помочь убедить (или устыдить) всех, и заявление подписали²⁷.

Льюис Штраус, противник Оппенгеймера в Комиссии по атомной энергии, входил в совет директоров Института, что беспокоило сотрудников. Будет ли он добиваться увольнения Оппенгеймера?

Эйнштейн написал своему знакомому, сенатору от Нью-Йорка Герберту Леману, тоже входившему в совет директоров. Он назвал Оппенгеймера “по общему признанию, самым талантливым из всех директоров Института”. Его смещение, указывал он, “вызовет оправданное возмущение всего научного сообщества”²⁸. Совет директоров не проголосовал за отставку Оппенгеймера.

Вскоре после дела Оппенгеймера в Принстон навестить Эйнштейна приехал Эдлай Стивенсон. Этот человек, пользовавшийся особой симпатией интеллектуалов, в 1952 и в 1956 годах был кандидатом в президенты от демократов. Эйнштейн сказал, что озабочен тем, как политики нагнетают страх перед коммунизмом. Стивенсон отвечал осмотрительно. Русские действительно представляют угрозу. После непродолжительного обмена любезностями Стивенсон поблагодарил Эйнштейна за поддержку в 1952 году. Благодарить не стоит, ответил Эйнштейн, он сделал это только из-за того, что Эйзенхауэр нравился ему еще меньше. Стивенсон сказал, что рад столь честному ответу, и Эйнштейн решил, что он не так уж напыщен, как ему показалось вначале²⁹.

В какой-то мере неприятие Эйнштейном Маккарти связано с его страхом перед фашизмом. Он чувствовал, что для Америки самая страшная внутренняя угроза исходит не от подрывной деятельности коммунистов, а от тех, кто использует страх перед коммунистами для подавления гражданских свобод. “Собственные коммунисты представляют для Америки несравнимо меньшую угрозу, чем истерические поиски тех нескольких коммунистов, которые здесь имеются”, – заявил он лидеру социалистов Норману Томасу.

Даже незнакомым людям он без обиняков демонстрировал свое раздражение. “Мы уже далеко зашли по пути установления фашистского режима, – написал он в ответ на одиннадцатистраничное письмо некоего ньюйоркца, с которым никогда не встречался. – Совершенно очевидно, что общее положение дел здесь напоминает происходившее в Германии в 1932 году”³⁰.

Некоторые коллеги боялись, что высказывания Эйнштейна навлекут неприятности на Институт. Он шутил, что поседел именно из-за этих забот. Действительно, он испытывал ребяческое, чисто американское ликование от свободы говорить то, что чувствует.

“На моей новой родине я стал чем-то вроде enfant terrible из-за неспособности молчать и принимать все происходящее за чистую монету, – написал он королеве-матери Бельгии Елизавете. – Кроме того, я уверен, что старики, которым уже нечего терять, должны быть готовы говорить от имени тех, кто по молодости стеснен гораздо сильнее”³¹.