Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Помимо своей неспособности удовлетворительно объяснить поведение Вольтера советский подход терпит неудачу и в установлении связи между целями и средствами. Без объяснений остается то, как именно либеральность императрицы в глазах западноевропейцев могла помочь ей сгладить классовые противоречия у себя дома, в России. Угнетенное крестьянство, несомненно, пребывало бы в полном неведении относительно каких бы то ни было транслируемых за границу образов императрицы, тогда как внутри империи чрезмерно либеральный образ мог ощутимо навредить ей в глазах таких традиционных групп интересов, как консервативная аристократия и церковные иерархи. И мы знаем, что так в действительности и случилось^{53}. Приходится, таким образом, констатировать, что императрица поддерживала отношения с Вольтером не ради общественного мнения внутри страны, но в ущерб ему.

Как бы поверхностны ни показались эти интерпретации екатерининской страсти к одобрению, они тем не менее способны подвести нас к пониманию мотивов императрицы. Внимательно перечитывая ее корреспонденцию с философом, можно убедиться, что она и впрямь была одержима желанием добиться его одобрения. Впрочем, искала она не только его одобрения, но и заверения в том, что ее политика достойна похвалы и в качестве таковой будет оценена потомками. Хотя в настоящей статье и не представлены подробные свидетельства, относящиеся к этому аспекту переписки императрицы с Вольтером, здесь показывается, что Екатерина II сознательно формировала свою политику в соответствии со стандартами, установленными Вольтером и его собратьями по перу.

Восприимчивость Екатерины II к лести отмечалась многими современниками, включая британского посла в Петербурге Джеймса Харриса, писавшего, что «императрица, будучи невообразимо тщеславна, охотно верит всему, что кажется ей согласным с ея величием и силою»^{54}.[13] Дабы слова дипломата не были сразу отсеяны как отражение избытка желчи у высокомерного англичанина, чье предложение о союзе с Англией было незадолго до того отвергнуто императрицей, мы можем присовокупить к ним схожий отзыв Петра Васильевича Завадовского, бывшего фаворита Екатерины^{55}

. Василий Осипович Ключевский, которого подобные наблюдения не могли оставить равнодушным, пытаясь их осмыслить, пришел к выводу, что одобрение значило для Екатерины то же, что «аплодисменты для дебютанта»^{56}. Подобно многим другим ученым, Ключевский приписал тщеславие женской слабости, контролировать которую правительница была не в состоянии. Ключевский не сумел увидеть в тщеславии Екатерины свойство, считавшееся скорее маскулинным, а следовательно, более допустимым, — озабоченность собственной репутацией. Именно поэтому ученый не смог сколь-нибудь серьезно проникнуть в глубинные мотивы императрицы.

Благодаря Артуру О. Лавджою у нас сегодня есть то, чего так не хватало Ключевскому, а именно удобный плацдарм, позволяющий по-новому взглянуть на проблему. В серии лекций, прочитанных в колледже Брин Mop (Bryn Mawr College), Лавджой привлек внимание к явлению, которое он окрестил «одобряемостью» approbativeness), это — «стремление к одобрению или восхищению собой, своими действиями и своими достижениями со стороны коллег и побуждение их к выражению этих чувств, — иными словами, “любовь к похвале”». В раннее Новое время, утверждал Лавджой, одобряемость была не только важным, но и весьма желательным фактором мотивации

^{57}.

В чем же именно заключалась связь между одобряемостью и мотивацией? В конце концов, влечение к удовлетворению собственного эго или просто амбиции нередко сводятся к погоне за славой — стремлению, которое довольно часто связывается с именем Екатерины II. Другой британский посланник, Роберт Ганнинг, докладывал, к примеру, что за каждым поступком Екатерины стояло «безграничное желание славы» и что «достижение этой славы служит для нее целью, гораздо выше истинного блага страны, ею управляемой»^{58}. Ганнинг здесь полагает, что екатерининская любовь к похвале несовместима с благом нации. Немногие из его современников соглашались с ним. Уильям Ричардсон[14]

, который провел в России четыре года в качестве домашнего учителя, высказал гораздо более распространенное мнение, указав на взаимосвязь между этими двумя целями. «Великое множество ее поступков, — писал он, — настолько великое, что в совокупности они составляют отличительную черту ее характера, проистекает либо от желания творить благо, либо от тяги к славе. Если от последнего, то следует признать, что похвала, к обретению которой она столь страстно стремится, во многих случаях есть похвала ее гуманности»^{59}. При всем своем многословии англичанин здесь всего-навсего пересказывает афоризм Тацита, вложенный тем в уста Тиберия, — афоризм, часто цитировавшийся в XVIII столетии: Contemptu famae, contemni virtutes[15].