Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Перефразируя Цицерона, Екатерина II мечтала с помощью Вольтера преодолеть смерть и льстила себе упоительной надеждой, что память о ней переживет ее на века. Эта надежда могла смягчить ужасный парадокс уникальной личности, обреченной неминуемо упокоиться в обезличивающей всех могиле. Выражая такую озабоченность потенциальным вердиктом потомства, Екатерина отражала систему ценностей тех, кого она более прочих уважала как интеллектуалов, Вольтера в первую очередь. Другие государственные деятели этого периода разделяли те же ценности. К примеру, на другом конце Европы Георг III, обращаясь к лорду Бьюту[22], таким образом сформулировал несбывшуюся мечту реформировать правительство: чтобы, «когда мы оба умрем, память о нас уважали и почитали до скончания веков»^{97}

. Точно так же лорд Норт[23], почуяв приближение смерти, «очень тревожился о своем характере и славе: ему хотелось бы знать, как он выглядит и будет выглядеть в глазах людей после смерти»^{98}

. По ту сторону океана мы находим Джона Адамса[24] в крайнем волнении из-за грядущего приговора потомков: он опасался, что его противники Бенджамин Франклин и Томас Джефферсон присвоят его заслуги и сопутствующее им бессмертие, которое он считал принадлежащим себе по праву^{99}

.[25] Этот феномен не ограничивается рамками дореволюционной эпохи: французские революционеры, такие как Робеспьер, прислушивавшийся к той же римской республиканской традиции, что и Екатерина, были весьма чувствительны к мнению потомков^{100}

.

Чувствительность к приговору грядущих поколений, как можно заключить из приведенного выше списка, особенно велика у тех, кто не может найти утешения в формальных рамках религии. Именно так обстояло дело и с российской императрицей. Несмотря на то что проникнуть в религиозные чувства монарха может быть затруднительно, особенно если этот монарх одновременно является главой государственной церкви и его публичные обязанности затмевают его частные верования, кажется вполне очевидным, что Екатерина считала религию прежде всего инструментом общественного воспитания. Ее собственный переход в православие прошел безболезненно именно потому, что для нее, как и для Генриха IV, церковная догма значила мало. Решив не настраивать против себя православную церковь, как это сделал ее муж, Екатерина скрупулезно соблюдала все обряды. Но ее настоящее отношение ко всему, связанному с религией, пожалуй, лучше всего отразилось в нелицеприятном отзыве о Москве: «Кроме того, никогда народ не имел перед глазами больше предметов фанатизма, как чудотворные иконы на каждом шагу, церкви, попы, монастыри, богомольцы, нищие, воры, бесполезные слуги в домах…»^{101} Другое свидетельство принадлежит князю Щербатову, жаловавшемуся на то, что императрица, «упоенна безрассмысленным чтением новых писателей, закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает»^{102}. Несмотря на типичную для Щербатова резкость суждения, вполне вероятно, что оно отражало истинное положение дел: императрица была если не агностиком, то уж наверняка деистом^{103}.