Эхо Непрядвы

Еще рассказывали, будто в деревню Ивановку, что на речке Курце за Красным Холмом, прибежал мужик, забредший ночью в поисках блудливой овцы на Куликово поле. Заблеяла вдруг овца человеческим голосом, мужик опомниться не успел – поле озарилось. И видит он: стоит на холме, сверкая бронями, кованая русская рать, развеваются стяги, трубят боевые трубы и скачут перед полками седые, как дым, воеводы, указывая мечами в полуденную сторону. Глянул туда – мчат из ночной степи серые толпы лохматых всадников с горящими факелами в руках – степь от края до края будто пожаром занялась. А впереди – некто черный, на черном коне, в громадном рогатом шлеме. Больше ничего не помнит мужик – бросил овцу, бежал в беспамятстве до самой деревни.

Многое еще рассказывали, иногда явно рассчитанное на то, чтобы посеять в народе страх перед неизбежным возмездием за куликовское избиение ордынцев. На рязанской земле никто не пресекал этих разговоров, и они кочевали через ее пределы в другие земли.

Еще доцветал, редея, осенний багрец в лесах и дубравах, когда в Переяславль-Рязанский вернулся великий князь Олег. Тотчас гонцы разнесли его тайный приказ: всячески чинить препятствия возвращению московских ратников в свое княжество. Желающим остаться – давать привилегии и необходимое для обустройства, уходящих – задерживать силой, убегающих – ловить и сажать под крепкий караул, пока не дадут крестного целования на полную покорность. Так появились на рязанской земле московские заложники, и среди них – юный сын погибшего звонцовского кузнеца Николка Гридин.

В тот страшный миг, когда он с чужим копьем кинулся навстречу лавине ордынской конницы, прорвавшей русский строй, словно ударом меча отсекло его прошлое. Было лишь настоящее – миг жизни, озаренный вспышкой этого небесного меча: он, русский воин, русский богатырь, может быть, сам Алеша Попович, стоял в Диком Поле, бестрепетно встречая многоглавого серого змея. Передний враг на мышастом коне заносил кривой клинок, и Николка ясно видел одну из множества змеиных голов, узкоглазую, с оскаленным ртом, слышал сверлящий змеиный визг, выделившийся из общего воя Орды, но разве способны дрогнуть сердце и руки русского богатыря от лютого змеиного свиста? Он выбросил копье, как учил его старый Таршила, уверенный, что попадет в цель, и все же копье угодило не в змеиное, а в конское горло, под самую челюсть. Конь, хрипя, вздыбился, унося от Николкиной головы мерцающее полукружье сабли, ударил тяжкой грудью; Николка только увидел – покатился с седла серый, в лохматой шерсти ордынец под копыта бешеной лавы, в свой неведомый ад или рай – и уже не чуял, как навалившийся конь обливает его своей горячей кровью…

Снова увидел он небесный свет не скоро. Море холодной сини покачивалось перед ним – будто плыл, привязанный к опрокинутому челну – лицом в прозрачную, бездонную глубь.

– Пить…

Море воды так же качалось, текло мимо и мимо – столько холодной родниковой влаги пропадало зря. Ему бы один глоток!

– Пить…

Как странно скрипит челн, проносясь над синей пучиной. – Пить!

– Ой! Никак, очнулся, родненький ты мой, очнулся!

Забулькала вода, и тогда море стало небом, челн – телегой. Его поили, он глотал, давясь водой, пока не опустела чашка.

– Будет, сынок, потерпи, нельзя много – лекарь не велел опаивать. – Это сказал уже другой, мужской, грубоватый голос. Николка замолк и сразу уснул.

Потом в сумрачную просторную избу с черным потолком вошла девочка, поставила на лавку корчагу с мытой репой, что-то мурлыча, стала очищать ее от кожуры кривым ножом из обломка серпа. Он удивился – у девочки знакомая косица, знакомое платье, а вот лицом совсем не похожа на его сестренку. И где же мать? Мама…

Память обрушилась так оглушительно и грозно, что он рванулся с лежанки и свалился бы, сумей встать. Девочка метнулась к нему.

– Где я? – спросил, едва разобрав свой голос.

– В Холщове, дяденька… Это староста Кузьма тебя привез и передал мамке… Да ты, поди-ка, оголодал, – почитай, уж пять ден беспамятный. Думали – не жилец. Я счас, дяденька.

Девочка метнулась в бабий кут, он закрыл глаза. Холщово? Где оно, это Холщово?.. И – всего прожгло: «Что с нашими, чем битва закончилась?» Девочка придвинула к лежанке тяжелую табуретку, поставила чашку с просяной кашей и сотовым медом, положила остро пахнущий ржаной хлеб, принесла деревянную ложку.

– Я тебя покормлю, дяденька, кашку-то я маслицем конопляным сдобрила. Одним святым духом небось не поправишься.

От запахов пищи рот Николки наполнился слюной и свело в животе, но есть не мог и, боясь спросить главное, сказал тихо:

– Уж я сам небось не маленький. Ты мне под голову чего-нибудь принеси.

Она послушно сорвалась с места, принесла старый зипун, подтолкнула его под затылок. Левая рука Николки была перевязана, смотрел он лишь правым глазом – половина лица тоже в повязке.

– Как зовут тебя?

– В крещении – Устя, а больше Коноплянкой кличут, потому как мамка в конопле меня нашла.

– Скажи, Устя, – спросил полушепотом, – што с нашими-то на поле Куликовом? Жив ли Димитрий Иванович?

Девочка по-бабьи всплеснула руками: