Экономика добра и зла. В поисках смысла экономики от Гильгамеша до Уолл‑стрит

С другой стороны, многие новые истории и мифы, в большинстве своем послужившие основой для современных фильмов, указывают, что самую серьезную угрозу для человечества представляют роботы – нечто механическое, нами самими когда‑ то созданное. Машины страшно и грозно, как будто бы мы вызвали какого‑ то искусственного автоматизированного демона из научной лампы Аладдина, выходят из‑ под контроля. Джинн изначально тоже должен был служить нам, но позднее подчиняться перестал. В таком сценарии человеку угрожают не звериная сущность и иррациональность, а наоборот, нечеловеческие, как бы ожившие мертвые механизмы (вспомнить хотя бы «Матрицу», «Трансформеров», а также старую классику – к примеру, написанную в 1920 году научно‑ фантастическую драму Карела Чапека «Р. У. Р.»). Киберпанк выворачивает наизнанку оптимистический взгляд на (потребительский или научно‑ технический) прогресс и превращает его в ночной кошмар. Машины становятся неуправляемы, как дикие звери, но, с другой стороны, они ведут себя как существа, одержимые чистой рациональностью, не знающей ни сочувствия, ни жалости (что хорошо изобразил Стэнли Кубрик в «Космической одиссее 2001 года»). Более того, подобные устройства имеют тенденцию преобразовывать мир по своему образу и подобию[911]: они стремятся уничтожить в человеке его звериную сущность, с тем чтобы в нем оставалось больше от робота. Такой в последнее время излюбленный киберпанками постиндустриальный армагеддонистический жанр можно описать словами high‑ tech (высокие технологии) и

low‑ life (жалкое существование)[912].

По первому сценарию нас уничтожают наши предшественники звери, по второму – преемники роботы, творения человеческих рук. В обоих случаях мы, однако, боимся одного и того же – равнодушия, с каким они рвут нас на куски. Человечность тут значит не больше, чем салфетка от хот‑ дога,  – она одинаково легко разодрана и выброшена.

При чем же здесь экономика? Во‑ первых, в обоих экстремумах люди боятся своей собственной психики, и не надо быть психологом, чтобы это понять. Все фильмы (ужасов) являются фактически отражением наших глубинных (инфернальных?) «я». Нас пугает не то, что мы видим на экране, а на что указывают фильмы. Боимся мы, таким образом, двух экстремумов в нас самих: проявляющихся в чистом виде звериной сущности и рациональности. Люди должны оставаться точно между этими двумя полюсами – холодной целесообразностью и неконтролируемыми, как у зверей, эмоциями. Во‑ вторых, зверям из ужастиков и мертвым (бездушным) устройствам не хватает сострадания , полагаемого Адамом Смитом за ключевую характеристику человеческой нравственности. Если мы от этого чувства избавимся, то превратимся либо в зверей, либо в механизмы. И от того, и от другого мы испытываем онтологический страх. В‑ третьих, мы подсознательно боимся научно‑ технического прогресса. Нам страшно, что мы пробудили нечто, вышедшее из‑ под контроля, «живущее» собственной жизнью, овладевающее нами, унижающее нас и изменяющее такой знакомый и любимый мир.

В конце концов, мы всего лишь принесли с собой из леса, из далекой естественной жизни что‑ то звериное и стихийное. Мы можем цивилизованно жить в городе, ходить в галстуках, интересоваться статистикой, но каждый из нас носит в себе свой собственный animal spirits . Благодаря ему мы живем, но боимся его спонтанности. Если говорить о рационально‑ механистическом роботе, то верно и обратное. Техника нам нужна (мы даже от нее экзистенциально зависим), но все‑ таки и перед ней мы испытываем страх. Пожалуй, оба экстремума стали нашим ночным кошмаром. Но как раз они‑ то и делают нас людьми. Возможно, мир наступит, когда мы сможем жить с ними в гармонии. «Задача состоит в интеграции подсознательного, то есть в синтезе “сознательного” и “бессознательного”»

[913]. А может, и нет, так как безграничная вера в возможность достижения психологического равновесия – самое большое заблуждение психологии. Не исключено, что мы навсегда зависли между этими двумя экстремумами, силами, которыми никогда не будем способны овладеть.

Мечты никогда не спят, или Байяя в нас

В фильме Зака Снайдера «Хранители» есть сцена, как будто вырезанная из урбанистического Армагеддона: улицы горят, люди умирают на баррикадах. Один из главных героев спрашивает своего друга, держащего в руках оружие, из которого до этого стрелял по толпе: «Что с нами случилось? Что стало с американской мечтой?» А другой отвечает: «Что стало с американской мечтой? Она стала явью!» Если ваши желания осуществились, а вы все равно недовольны и склонны хотеть еще (классический сценарий, который мы рассматривали в предыдущих главах), то с большой вероятностью может случиться нечто, напоминающее вышеупомянутую апокалиптическую сцену.