Экономика добра и зла

Аристотель. считал главной человеческой слабостью отсутствие умеренности. Любое свойство (и доброе тоже) в переизбытке становится пагубным. Очень сильная любовь рискует превратиться в удушающую ревность, забота о своем здоровье может перерасти в невыносимый эгоизм и нарциссизм, когда все, кроме себялюбца и его интересов, теряет право на существование. Аристотеля поэтому и называют философом золотой середины. Единственное, что никак нельзя довести до крайности или преувеличить, — это умеренность. Именно ее нам и недостает; в последнее время нас слишком прельщает богатство, — так же сильно Икара искушало желание взлететь к солнцу.

Возможно, наше время войдет в историю как эпоха долгов. В последние десятилетия причиной их роста была не нехватка, а наоборот, избыток, излишества. Наше общество не голодает, а решает другую задачу — как попотчевать сытого. Беда в том, что око бы ело, да брюхо уж полное

. И в Древнем Риме богатство и аппетит превышали вместимость живота; конфликт между голодным оком и переполненным желудком решался пресловутым перышком. Так как в нашем обществе подобные меры считаются неэстетичными, мы придумали и используем другие способы устранения проблемы.

Несмотря на голод, который испытывает значительная часть населения земли, нашу цивилизацию мучает проблема, как наесться, чтобы не поправиться. Мы обезжириваем сметану, творог и масло, устраняем из наших блюд самую питательную их часть[777]. Здесь имеет смысл напомнить, что говорил по этому поводу Иисус:

…Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело — одежды?[778]

Эти слова, обращенные к нашему пресыщенному поколению, звучат сегодня так же сильно, как и во времена, когда человек беспокоился, что ему не будет хватать пищи. Мы и сейчас заботимся о пропитании, но волнует нас нечто совсем другое: мы боимся, что еды будет чересчур

много.

Чем больше у нас есть, тем больше мы хотим. Вопрос: почему? Возможно, мы думали (это интуитивное предположение), что чем больше мы будем иметь, тем меньше нам будет нужно. Чем больше вещей переходит из множества «хочу иметь» во множество «имею», тем заметнее должно было бы уменьшаться множество «хочу иметь» — вплоть до полного исчезновения. Мы думали, что потребление приведет к насыщению и удовлетворению наших потребностей. Однако правда оказалась совсем иной. Чем больше мы имеем, тем больше нам надо. Достаточно просто сравнить, без чего мы обходились двадцать лет назад (компьютер, мобильный телефон) и в чем объективно нуждаемся сегодня (ультралегкий лэптоп, каждые два года новый мобильный телефон, постоянное и быстрое подсоединение к интернету и т. д. и т. п.). И хотя богатый должен был бы иметь меньше неудовлетворенных потребностей, чем бедный, действительность показала обратное. Кейнс однажды сказал, что заработные платы неэластичны при их снижении (то есть пока они растут, все в порядке, а если снижаются, человек испытывает серьезную психологическую травму). В действительности это потребности неэластичны по отношению к снижающейся зарплате. Легко подниматься к кульминации потребления, но ужасно неприятно спускаться. Каждое удовлетворенное желание порождает новое, и таким образом мы остаемся неудовлетворенными. Потребление как наркотик: каждое вновь появляющееся желание что‑либо получить сразу становится нашей новой зависимостью.

9 Прогресс, новый Адам и экономика шабата

Мы можем что‑то увидеть, лишь когда мысль об этом входит в наш разум и завладевает им, но тогда мы не видим ничего другого.

Генри Дэвид Торо. «Краски осени»

Вацлав Гавел, реагируя на экономический кризис так же, как королева Елизавета в конце 2008 года, спросившая экономистов, почему они не смогли его предсказать, поинтересовался смыслом роста: «Для чего все постоянно должно расти? Зачем должны расти промышленность, производство, продукция? Почему города бессистемно разрастаются во все стороны, так что скоро не останется ни одного свободного клочка земли?»[779] Как вспоминал сам Гавел, на протяжении более чем пятилетнего пребывания в тюрьме он тоже много трудился, но преимущественно этот процесс был совершенно бессмысленным — «работа для работы». Так есть ли у экономического роста какой‑нибудь другой смысл, кроме как рост ради роста?