Эксгибиционист. Германский роман

Внезапно папа приехал в Переделкино, и мы вдвоем пошли гулять в лес. Для лесной прогулки он был более чем элегантен: коричневый вельветовый костюм-тройка, белая рубашка, шелковый шейный платок, виднеющийся в расстегнутом вороте под рубашкой (манеру носить шелковый шейный платок в расстегнутом вороте рубахи я впоследствии наблюдал только у одного джентльмена тех лет – у поэта Андрея Вознесенского). Папа рассказал, что накануне встретился с удивительной женщиной, весь вечер с ней беседовал, а утром осознал, что влюблен. Поэтому он сегодня же немедленно выезжает вслед за ней в Питер с намерением сделать ей предложение.

Так он и поступил. Появление папы в Питере на следующий день после их знакомства застало Милену врасплох. Она была замужем и обладала маленькой дочкой. Тем не менее папино предложение было немедленно принято. Люди того поколения были решительны и быстры в своих поступках.

Так в жизни моего папы начался новый период – пражский. Который длится и по сей день. А в моей жизни начался период, который можно назвать московско-пражским, то есть период, когда я непрестанно курсировал между Прагой и Москвой. С неменьшим успехом этот период можно назвать пражско-переделкинским. С 80-го по 84-й год мы с мамой почти постоянно жили в Переделкино, так что курсировал я между двумя П – Прагой и Переделкино. Хотя, конечно, я всё же курсировал между М и П. М – мама, Москва. П – папа, Прага. Это курсирование полностью окрасило собой первую половину 80-х годов.

Но в пятилетний период папиного концептуального одиночества он не был одинок – у него была его мама Эс Бэ и я. И наличие этих двух существ учитывалось в плане квартиры № 72. Именно поэтому эта однокомнатная квартира была разделена перегородкой, и образовались две комнаты, которые назывались «большая» и «маленькая». Большая считалась папиной комнатой. Там стоял письменный стол – обычный, канцелярский, советский, с классической дерматиновой поверхностью. Рядом с ним секретер, тоже советский, простой. На полке секретера книги девятнадцатого века. На стене маятник от напольных часов, бронзовый, неподвижный, висит на гвозде. Рядом икона «Усекновение главы Иоанна Предтечи». Старое кресло, найденное на помойке. Видимо, навеки отбившееся от своего гарнитура. Два книжных шкафа. Еще присутствовал один загадочный объект – громоздкий радиоприемник 60-х годов, стоящий отдельно на двух табуретках. Психоделический артефакт, способный обладать собственным светом: янтарное окошко. На темном стекле – названия различных городов, причем странный набор: Минск, Рио-де-Жанейро, Сидней, Москва, Оймякон… Вдоль этих населенных пунктов должна была двигаться белая стрелка настройки, но не двигалась, потому что папа никогда не слушал этот радиоприемник. У него был другой – небольшой транзистор с выдвигающейся антенной по имени ВЭФ. Этот же радиогигант из 60-х стоял просто так, никогда не используемый, вечно накрытый гранатового цвета бархатной тряпкой, чье присутствие придавало комнате несколько католический привкус. Короче, этот приемник давно превратился в некий сакральный столик, что ли. На темно-красном бархате всегда лежало большое увеличительное стекло, массивная и тяжелая линза, а рядом с ней – пепельница в виде морской раковины.

На отдельном гвоздике, вбитом в нижнюю полку секретера, висели серебряные карманные часы-луковица с гравированным вензелем на крышке. Часы не действовали. Обращает на себя внимание большое количество нефункциональных и недействующих объектов в этой комнате: неподвижный маятник, никогда не раскачивающийся. Огромный радиоприемник, который никто никогда не слушает. Молчащие часы на гвозде. Икона, к которой не обращаются с молитвами. Увеличительное стекло, используемое разве что для моих детских любознательных игр. Ненужная пепельница. Папа не курил, а гостей принимал не здесь, а у себя в мастерской на Маросейке. Там действительно каждый вечер стоял дым коромыслом.

Все эти предметы никогда не покидали своих мест, и всё содержалось в музейной чистоте, поддерживаемой усилиями моей бабушки, которая каждый день проходилась влажной тряпкой по всем поверхностям. Эта комната – инсталляция, что не мешало ей долго быть жилой и живой.

Впоследствии, когда квартира стала моей, я ничего не изменил, но количество нефункциональных предметов стало стремительно возрастать. Комнаты стали просто зарастать объектами, в том числе постоянно множились знаки остановленного времени – недействующие часы. Появились даже настенные часы с кукушкой, часы в виде коричневой избы, с массивными гирьками в виде еловых шишек. Надо ли говорить, что эти ходики никогда и никуда не ходили и кукушка была скрытным отшельником, никогда не открывающим створки своей загадочной мансарды?