Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях

— …Пустота. Да-да, джентльмены, пустота, ничто. Это длинная пленка, много ярдов, может быть, целых полмили пленки и на ней крошечные фигурки, все такие мелкие, что вы с трудом что-то можете различить — разве что с помощью особой и очень дорогой линзы. И эти фигурки — тоже пустота. Никто не обращает на них внимания. Мы торгуем светом и тенями — зыбкой, неосязаемой материей. И не думайте, что это нечто большее. Забудьте о декорациях, реквизите, костюмах, обо всех этих зданиях, которые мы понастроили, об этих городах, которые мы возвели. Все это уже разобрано по досочкам. Забудьте о миллионах долларов, которые мы потратили на создание этих фигурок. Забудьте даже, если сможете, о кинокомпании, о кинобизнесе — на это всем тоже наплевать. Помните только о свете и тенях, об игре человеческого воображения и фантазии на полотне пропитого. Эта картина представляет собой больше, чем капиталовложение, больше, чем вереницу фигурок и серию диалогов. Эта картина являет собой утверждение человеческого духа и нашей веры в этот дух. В этих коробках, джентльмены, заключена мечта человека о свободе. О свободе, братстве и равенстве. И не меньше! И я жду от вас, что вы пойдете продавать именно это. И я хочу, чтобы каждый владелец кинотеатра, каждый кинопрокатчик ощущал убежденность, что когда он умрет и предстанет перед святым Петром у небесных врат и когда там будет оценена его прожитая жизнь, он сможет со скромной гордостью искренне сказать: «В нашем районе «Французская революция» впервые пошла в моем кинотеатре».

Зигель сел, вытащил шелковый носовой платок из нагрудного кармана чесучевого костюма и вытер слезы, навернувшиеся на глаза во время речи. На лицах сидевших в комнате вице-президентов, отвечающих за рекламу, прокат, продажу, производство, и их ассистентов появилось торжественное выражение, кто-то был воодушевлен, кто-то взволнован. Один, кто был способен закурить сигару, вытащил ее из кармана и, поднеся близко к глазам золотую «данхилловскую» зажигалку, замер, словно был загипнотизирован пламенем или по крайней мере позировал для памятной восковой скульптуры. Другой устремил глаза к небесам или, во всяком случае, к причудливой, в неоегипетском стиле, лепнине на потолке, которой отец и предшественник Зигеля украсил этот зал в ту пору, когда удача улыбалась кинокомпании куда более приветливо.

— Ну хорошо, — продолжал Зигель. — А теперь расскажите мне про премьеру.

Вице-президент, отвечающий за рекламу, рассказал о своем плане подготовки к премьере. Это должен быть благотворительный показ в пользу фонда Харта.

— Очень хорошо, — сказал Зигель.

Далее вице-президент рассказал о телевизионном освещении премьеры, о послепремьерном банкете в танцевальном зале гостиницы «Астор» и о крытых повозках, которые будут предварять кавалькаду лимузинов на Бродвее.

— Не слишком ли, Сол? — заметил кто-то из сидящих. — Смотри, прохожие решат, что на премьере зрители мрут, как мухи.

— Все продумано, — ответил вице-президент. — Это соответствует нашему общему замыслу. А вот как выглядит приглашение, — и он достал из своего атташе-кейса маленькую позолоченную гильотину и передал ее Мартину Зигелю.

Зигель взял ее и поставил перед собой на столе, огромном, как стол для пинг-понга, и покрытом сложнейшим резным узором. Он поиграл этой игрушкой, оглядел присутствующих и заявил с детским восторгом и восхищением:

— Здорово!

— Еще как здорово! — отозвался вице-президент, отвечающий за рекламу. — Ею можно отрезать кончики сигар.

— Потрясающе! Просто потрясающе! — сказал Зигель. Потом все сошлись во мнении, что в эту секунду он был очень похож на своего покойного отца.

* * *