Эксклюзивный грех

Ефремов меж тем сжал виски руками, будто изгоняя из головы негодные, злые мысли. Потом – неожиданно улыбнулся. Улыбка смягчила унылые черты лица – будто фонарь загорелся на темной, невзрачной улице. Теперь казалось, что даже нос-огурец придает хозяину кабинета особый шарм.

Николай Михайлович заговорил – и голос его тоже теперь звучал по-другому, живо, радостно:

– Стотысячный холодильник в будущем месяце выпускаем, есть чем гордиться, а? Помню я, что здесь в девяносто первом творилось, когда я сюда инженером пришел…

Дима смотрел на Ефремова во все глаза – тот превратился в обычного, милого, любезного, увлеченного, компетентного человека. Отчего же он так меняется? Болезнь, что ли, проявляется? Как там маманя писала – реактивный психоз? Неустойчивая психика, резкая смена настроений…

Николай Михайлович принялся рассказывать – и говорил настолько интересно и образно, что Полуянов, вовсе и не собиравшийся включать диктофон, не удержался, нажал на запись. Ефремов согласно кивнул.

– ..Пять лет назад впервые красный холодильник выпустили. Наш завод первым был, тогда даже “Шарпов” цветных не было. Народ дивится, целыми экскурсиями в магазины ходит. Но не покупает. Мы рекламный девиз придумали: “Красный “Пихол” – для красивой жизни” – все равно не берут. Хотели уже с производства снимать – но я отсрочку выбил на месяц. Обидно же, целую линию под подкраску построили. Дал указание обвешать магазины плакатами: рабочий с колхозницей, серп, молот, стяги и подпись: “Красный “Пихол” – коммунизм к нам пришел!” И что вы думаете? Размели всю партию, подчистую… Странный народ, – артистично всплеснул руками Ефремов. – Любит ностальгировать!

Дима не удержался, хмыкнул. Николай Михайлович довольно улыбнулся, полюбовался произведенным эффектом. Положенные Полуянову двадцать минут давно истекли, но Ефремов смотрел приветливо, из кабинета не гнал.

– Почему, кстати, холодильник Пихолом назвали? Некрасиво как-то… – осторожно спросил Полуянов, пользуясь внезапным благорасположением главного инженера.

– А я дурак был, – просто ответил Ефремов. – Решил, что “Пихол” звучит необычно. Ну и подумал, что этого достаточно. А покупатели смеются. Покупают – но смеются. И вы вот смеетесь… Так что теперь новое название приходится разрабатывать, деньги зря тратить. А мне самому бюджет знаете как нужен – над морозильниками хотел поработать, срок службы до тридцати лет продлить…

Он обиженно шмыгнул носом и добавил:

– Можно подумать, вы в своем отделе расследований никогда не ошибаетесь.

И снова Диму кольнуло острым тревожным укольчиком, и снова он не понял, что же именно его беспокоит.

Разговор продолжался. Ефремов честно рассказывал, что идиллическую пастораль об их заводе, конечно, не напишешь. Только официального брака – десять процентов, и еще столько же ОТК пропускает. А рабочие, с виду такие благостные, тырят детали из дорогих сплавов и прячут в корпусах холодильников водочные бутылки вкупе с “антиполицаем”, чтоб старший мастер перегара не унюхал…

Полуянов с Ефремовым расстались совершеннейшими друзьями. “Это не он, – твердо решил Дима. – Ефремов, конечно, псих – но псих мирный. Он нашел прекрасный способ сублимации для своей болезни – в работе, в холодильниках своих. Так что я только время здесь потерял”.

Николай Михайлович проводил Диму до выхода из секретарского предбанника. Строгая секретутка удивленно глазела на них – видно, подобное случалось нечасто. Ефремов дружески потрепал журналиста по плечу:

– Извини, брат, что я на тебя порычал… Бывает у меня, характер такой. Я же этот, – он усмехнулся и хлопнул себя по черепу, – мозг, аналитик, а нам всякие слабости позволяются.

– Ничего, бывает… – улыбнулся Дима. – Мне действительно было очень приятно с вами общаться.

Он кивнул секретарше и вышел из приемной. И вдруг вслед ему раздалось:

– Евгении Станиславовне кланяйтесь.

Дима резко, ошарашенно обернулся. Но на пороге уже никого не было. И тут он понял, что именно его тревожило на протяжении всего интервью – вовсе не скачки ефремовского настроения и не его первоначальное хамство. Странных людей видеть ему не впервой.

Беспокоило другое. И сейчас, в прохладе начальственного коридора, это другое немедленно выплыло из глубин подсознания.

Во-первых, Николай Михайлович называл его по отчеству – а отчества Полуянов ему не говорил. Он вообще редко представлялся по батюшке – привычки такой не было. Всегда просил называть просто Дмитрием. А во-вторых, он на заводе и вообще никому в Питере не говорил, что работает в отделе расследований. Представлялся корреспондентом “Молодежных вестей”, и точка. А Ефремов – Ефремов сам упомянул отдел расследований. И последняя капля – привет маме… Маме, которой уже нет в живых… Стараниями Ефремова?!