Экспансия II

— Это не сердце, — сердито сказал Штирлиц. — Обыкновенный невроз. Если плохо с сердцем, печет в солнечном сплетении. И отдает в локоть... «Дьявол лозою лезет по жилам, источенным тленьем», — последнюю фразу из популярной берлинской песенки тридцатых годов Штирлиц произнес по-немецки.

— Я сразу понял, что ваш родной язык немецкий, — не открывая глаз, прошептал Зуле. — Что вам от меня надо? Вы правильно поняли: если я пойму, кто вы на самом деле, — я отвечу на все ваши вопросы, мои жилы разъедены страхом...

— Ну, а если я скажу, что я не немец? Если я признаюсь, что работал против Гитлера? Нелегально? Что тогда?

— Мне трудно в это поверить... Я очень недоверчив... Государственная жестокость учит не доверять: никому, нигде, ни в коем случае, ни при каких условиях.

— Один раз проиграли — и второй проиграете, — сказал Штирлиц, продолжая массировать грудь старика, — если не научитесь уверенности. Нельзя бороться, то есть стоять на своем, никому не веря. Ну, легче?

— Да. Спасибо.

— Вздохните глубоко.

— Я боюсь.

— Вздохните носом!

Старик снова сжался в комочек, но вздохнул глубоко, отвалившись при этом на спинку шаткого стула.

— Еще раз!

Он послушно вздохнул еще раз и начал застегивать пуговицы на старенькой, штопаной рубашке ватными пальцами.

— В туалете у меня собраны папки по нацистам в здешнем регионе. Если вас не затруднит, принесите их, я вам кое-что объясню... Только, пожалуйста, не ссылайтесь на меня... Если я умру, жене будет не на что купить хлеба, она плохо говорит по-испански... А кому здесь нужны старые немецкие социал-демократы?

— Почему не возвращаетесь в Германию?

— Кому я там нужен? Да и потом я теперь гражданин Аргентины... Я получил гражданство... Понимаете? Я был убежден, что Гитлер — надолго.

— Почему вы спрятали папки с нацистами в туалет?

— Поближе к нечистотам, вот почему, — озлившись чему-то, ответил Зуле. — Если бы вам удалось найти тех, кто до переворота в сорок третьем вел в Сенате расследование антиаргентинской деятельности, вы бы получили исчерпывающие материалы. Опираясь на те материалы, можно понять суть происходящего и поныне... С осени сорок четвертого года сюда пришли две волны нацистской эмиграции: одна — в декабре, тайная, а весной и летом сорок пятого — сверхтайная. Декабрьская волна — их было всего пять–десять человек, одного из них зовут Нибель. Он работает в банке, ведет операции с иностранными фирмами, тихий и незаметный человек, сторонится «Немецкого клуба», где собирались фанатики... Весенние эмигранты — те, что прибежали сюда после краха, — вообще не выходят из своих домов... Но в Аргентине, как и в Испании, трудно хранить секрет, о профессоре Курте Танке знают в городе... Но знают ли об этом за границами Аргентины? Сюда не очень-то любят пускать иностранцев... Кроме тех немцев, которым верят в Буэнос-Айресе. А вот про Рольфа Ритнера не знает никто, а знать про него надо, потому что он возглавлял банду СС в том университете, где я читал лекции... Я знал его там, в рейхе, и я увидел его здесь. Но я сделал вид, что не узнал его, потому что именно он санкционировал все аресты в нашем университете, я панически боюсь его — до сих пор.

(Имя Рольфа Ритнера отдал Роумэну в Игуасу Райфель; большой начальник, только он вправе разрешать споры, возникающие между «партайгеноссен», только он и никто другой. Адреса Райфель не знал, телефона тоже, выход — по связи. Штирлиц в разговоре с Роумэном предположительно определил этого человека как ключевую фигуру. «Что ж, я довольно быстро на него вышел, шесть дней — не срок, на такие выходы

порой тратят месяцы. Выход есть, а вот как его реализовать? Как заставить говорить этого самого Ритнера? Но не менее важен банкир Нибель, сидящий на операциях с иностранными фирмами, я почему-то убежден, что он весьма и весьма интересен. Подход, как найти подход?»)

— Скажите-ка, доктор, — спросил Штирлиц, — а что вы знаете о профессоре Карлосе Гунмане?

— Откуда он вам известен? — старик снова испугался, сжавшись на своем колченогом, скрипучем стуле.

— Я хочу его узнать. Увы, я не знаю его. Мне нужен немец, который дружит с ним, кому он безусловно верит, но который может на чем-то дрогнуть и таким образом открыть мне подступы ко всем этим людям, профессору Гунману в частности.

— Они из гранита. Непрошибаемы.

— Еще как прошибаемы, — Штирлиц, наконец, усмехнулся и пошел в туалет. «Черт, мне показалось или я действительно решил, что он здесь хранит свои материалы? — спросил он себя. — Горько жить лишенным иллюзий: постоянная тяга приблизиться к правде; отсутствие права на ошибку, ну, жизнь!»

— Они непрошибаемы, — повторил Зуле, — я их знаю.