Экспансия II

Выехав на улицу, — слава богу, земля не асфальт или булыжник! — тихо, нет грохочущего цокота копыт (этот звук всегда ассоциировался в нем с временем гражданской войны), — он с трудом поборол в себе желание пустить каурого аллюром к аэродрому. «Глупо: через час-два меня хватятся, Ригельт сразу же намылится именно на аэродром. Только Викториа Агирре, сто двадцать пять, О'Карри: „экзотический отдых в сельве — охота и рыбная ловля“, только туда. Я не знаю, отчего именно туда, но если меня тянет туда — значит, так надо, доверься чувству».

В поселке было тихо, центральная улица взбегала вверх, две другие расходились вниз, к коричневой Паране, на другой стороне — Бразилия. «Ни одного пограничника, тишина» только б так быстро не светало, черт возьми! Пусть бы подольше был этот серый, размытый рассвет при полоске ослепительного неба на западе. Тут все наоборот, может, у них восток с другой стороны, но пусть бы так было с полчаса, потому что я могу разобрать названия улиц и номера домов, свет идет какой-то горизонтальный, и водопады гудят, в серой темноте слышно их бело-кипящее обрушивание, второе чудо света или восьмое, бог с ним, только б найти калле Викториа Агирре!» И он нашел ее, соскочил с коня, скрючился от боли, пронзившей поясницу, на этот раз застонал по-настоящему, без игры. «Если найдут, скажу Ригельту, что увидал каких-то двух подозрительных типов, решил бежать, подумал, не полиция ли ищет, потребует документы; в авиапорту Ригельт хорошо поднял шум: „Не до проверки, человек умирает, скорее в клинику“. Все же я славно придумал эту игру, только б конь послушался меня и отправился восвояси. Ну, иди, конь, иди к себе под навес, там стоит твоя подруга и пахнет свежим сеном, иди, я бы пошел на твоем месте, ах, как я бы припустил, коли б меня пустили, не пускают, конь, а ты — иди, я очень тебя прошу, иди, вот молодец, до свиданья, конь, спасибо тебе, ты очень меня выручил!»

— Погодите, какая к черту охота? — удивился человек, зевая с собачьим подвыванием. — Откуда вы? Как черт из преисподни, право.

— Вы угадали, — Штирлиц тоже зевнул. — Я — оттуда. Я стою перед дилеммой: лететь в столицу, чего мне не очень хочется, или плюнуть на все и недельку поохотиться в сельве. Сколько стоит это удовольствие?

— А что у вас есть с собой?

— Ничего.

— О, это будет дорого стоить… Только объясните, откуда вы?

— Из больницы.

— Что вы там делали?

— Лечился. Меня прижало в самолете, делали клизму.

— А, это вас сегодня… Нет, вчера уже… привезли туда помирать? В поселке рассказывали… Ну, проходите, что ж мне с вами делать…

Он пропустил Штирлица в маленький холл, увешанный какими-то странными рожками и застеленный шкурами незнакомых животных, включил свет, достал из скрипучего, старого шкафа бутылку джина, налил из ведра воды в стаканы, спросил, не хочет ли гость чего поесть, выслушал вежливый отказ и только после этого поинтересовался:

— В какой валюте намерены платить?

— В долларах.

— Но вы не американец?

— А если?

— Значит, натурализовавшийся. У вас есть акцент.

— Я испанец. Максимо Брунн, доктор Брунн.

— Ни разу не видел испанцев. Так вот, неделя охоты вам будет стоить… Погодите, а вы один?

— Да.

— Девка не нужна?

— Сколько стоит?

— Это недорого. За неделю я с вас возьму тридцать долларов… Ей потом отдам пятнадцать песо, а себе оставлю остальное, — бизнес, ничего не поделаешь. Так, значит, оружия у вас нет?

— Откуда…

— Да, действительно… А костюм? Что, вы хотите охотиться в этом?

— Я оплачу все расходы, мистер О'Карри.

— Почему вы решили, что я О'Карри? Он хозяин фирмы, живет в Посадас; я — Шиббл… Имейте в виду, это удовольствие станет вам… Почему не пьете?

— Боюсь, меня снова будет корчить…

— Отравились?

— Наверное.

— В сельве я вам дам трав, все вылечат… Или отведу к Катарине.

— А это кто?

— Как то есть кто?! Колдунья!

— Интересно.

— Значит, вот что… Придется вам положить триста баков за все удовольствие…

— Вы что, с ума сошли?

— Дорого?

— Вы сошли с ума? — повторил Штирлиц и шагнул к двери, поняв, что он ведет себя правильно, особенно после того, как Шиббл, растерявшись, сказал «дорого». В этом его «дорого» было и удивление собственной наглостью, и какое-то усталое лихачество, и скука, и надежда. Одно это слово дало Штирлицу возможность нарисовать психологический портрет человека, в чем-то даже придумать его. «Пусть ошибусь, только нельзя говорить с пустотой, всегда надо говорить с личностью».

— Я дам вам сто долларов. Это очень хорошие деньги.

— Вы с ума сошли? — поинтересовался, в свою очередь, Шиббл. — Вы в своем уме? Двести.

— С девкой? Сто пятьдесят.

— Вы тоже не очень-то зарывайтесь! Торг должен быть честным.

— Я хочу, чтобы мы вышли в сельву сейчас же.

— Да вы что?! В такую рань! Ничего же не готово!

Штирлиц повторил:

— Я хочу, чтобы мы вышли сейчас. Я не желаю встречаться с братом моей… жены… Он спит в госпитале… Я не хочу его видеть, понятно?

— За неурочные сборы вам придется надбавить тридцать баков.

— Десять.