Экспансия III

Закончив изучение текста Громыко, министр поднял глаза на Вышинского:

— Собственно, п-почему «не годится»? Изложите возражения, Андрей Януарьевич...

Тот почувствовал нечто в интонации Молотова, пожал плечами, ответил обтекаемо:

— Мне показалось, что надо подредактировать ряд формулировок...

— К-каких именно? — по-прежнему тяжело, наступающе поинтересовался Молотов. — Что конкретно вы п-предлагаете отредактировать?

Вышинский отступил:

— Если у вас нет возражений, Вячеслав Михайлович, то...

Молотов вернул Громыко текст:

— По-моему, годится. Линию вы нащупали правильную. Выступайте.

Жолио-Кюри между тем достал новую пачку сигарет.

— Моя Ирен делает все, чтобы я бросил курить, — вздохнул он, — но это выше моих сил... Такое наслаждение затянуться черным табаком... Вы не курите, господин посол?

— И не пробовал... Чту мать...

— Верующая?

Громыко помедлил с ответом и, тем не менее, сказал определенно, четко:

— Да.

— Мои родители тоже... Видимо, у каждого существует естественный рефлекс против небытия... Сама эта идея, — он тяжело затянулся, щеки провалились, резко выступили скулы, — невыносима, поэтому люди старались уйти от нее, создавая веру... Но я с детства был рационалистом, не верил в хрупкость мечты о загробной жизни... Мои размышления о смерти — еще в молодости — привели меня к вполне земной проблеме: не состоит ли вечность в том, чтобы установить зримые, живые связи, которые соединяют нас с людьми и вещами, существовавшими на земле ранее? Между прочим, именно об этом был долгий разговор с лейтенантом Аллье накануне его операции... Кстати, дело ведь чуть не сорвалось... После того, как Аллье — на территории, оккупированной нацистами, — стал законным владельцем тяжелой воды, все уперлось в «мелочь»: как транспортировать груз?! В чем?! Попробуйте заказать сварные канистры на заводе в Осло, полном гестаповских соглядатаев?! Провал! И лейтенант нашел мастера, простого рабочего, тот сделал великолепные емкости, воду привезли на аэродром Форнебю, продекларировали на тот рейс, что вылетал в Амстердам, а загрузили в самолет, отправлявшийся в Шотландию! А?! Великолепно?!

— Действительно, лихо, — согласился Громыко.

— И в середине марта сорокового года весь запас тяжелой воды был у нас, в Париже. Но ведь в июне боши ворвались в столицу! Мы увезли «продукт зет» в Клемон-Ферран... Знаете, где спрятали? В сейфе французского банка! Но через несколько недель директор потребовал, чтобы мы немедленно забрали свой «продукт», видимо, что-то прослышал, люди фатально боятся всего, что связано с нашими исследованиями... Тогда мы спрятали канистры в камере тюрьмы, где содержались особо опасные преступники... А боши уже рыскали по всей Франции в поисках нашей тяжелой воды, гестапо напало на след... Тогда я решил отправить моих сотрудников с «продуктом зет» в Англию... Тем более, большинству из них просто-напросто нельзя было оставаться со мною, их бы сожгли в крематории, евреи... Я бросился в Бордо и оттуда успел отправить бесценный груз в Лондон, только чтобы он не достался нацистам... О, сколько раз меня потом допрашивало гестапо! Как я остался тогда жив — не знаю...

— Вы рассказали сюжет романа, — заметил Громыко. — А фильм вообще мог бы получиться совершенно поразительный...

Жолио-Кюри махнул рукой:

— Почему-то такого рода ленты начинают снимать только после того, когда уже нет на свете участников дела... Странно, но это так... Я не замучил вас?

— Каждая встреча с вами — радость для меня, господин Жолио-Кюри.

Внезапно лицо ученого изменилось, скулы выступили еще острее, глаза потухли, сделавшись усталыми, полными растерянного недоумения:

— Как вы думаете, с американским представителем в Атомной комиссии удастся хоть о чем-то договориться?

— Вы имеете в виду Бернарда Баруха?

— Да.

Громыко ответил не сразу:

— Видите ли, меня с ним связывают добрые отношения... В личном плане... Мы встречаемся домами, и, как мне кажется, Барух отдает себе отчет в том, сколь трагична проблема атомного оружия... Но ведь он не может вести свою линию, не консультируя ее с Белым домом... Человек он самобытный — бывший грузчик, боксер, самоучка, невероятно тянется к культуре, лишен зла, предвзятости, однако он лишь выразитель позиции, занятой Вашингтоном...

(Лидия Дмитриевна, жена посла, проводив Баруха после очередного ужина, — на этот раз стол был белорусский, гречневые блины, американцы это блюдо обожали, — посмеялась:

— У меня такое впечатление, что Барух берет у тебя бесплатные уроки: задаст вопрос по истории или экономике, ты ему все обстоятельно излагаешь, а он слушает да на ус мотает, они ж любят, когда все доходчиво объясняют, словно дети...

Когда седовласый, кряжистый Барух пригласил советского посла на день рождения, — ему тогда уж было за семьдесят — в отеле «Мэй Флауэр» на Коннектикут-авеню — там работал русский повар, очень тянулся к советским — заказали утыканный кукурузными початками, сделанными из сахара, торт; вручая «новорожденному» подарок, Громыко пожелал:

— Живите столько лет, господин Барух, сколько зерен в этих початках!