Экспансия III

Совсем другой мир, подумал он, выйдя из машины. Не то, что город или страна, а просто другой мир; окраина Неаполя, какой была лет десять назад; что за чудо этот Буэнос-Айрес, какое вместилище разностей!

Маленькие улочки были полны музыкантов: играли на гитарах, прислушиваясь друг к другу; когда кончал свою мелодию один, сразу же начинал второй, ощущение непрерывности музыки делало ее похожей на журчание горных рек; художники сидели у мольбертов, не обращая внимания на зевак, которые в молчании стояли у них за спинами.

Маленькие домики были выкрашены в разные цвета; каждый домик — бар, ресторанчик или кафе; Штирлиц заметил вывеску: «Зал танго»; господи, ведь я попал на родину этого танца, раньше, до того, как он пошел отсюда по миру, это было «вульгарным прижиманием мужчин и женщин», «безнравственной пошлостью», «скотством». Как же причудливы изменения, претерпеваемые миром! Тот, кого считали вероотступником, по прошествии времени делается столпом справедливости, а страстный борец за чистоту идеи, каким был наш Победоносцев, сразу после смерти оказывается отцом-инквизитором, зверем в облике старца с добрыми голубыми глазами; песнопения негров называли кривляньем, а теперь выстраиваются тысячные очереди, чтобы попасть на концерт, где выступают эти артисты, ну и люди, ну и нравы!

Ресторанчик, где ужинал Оссорио, найти было нетрудно, здесь каждый старался помочь приезжему, объяснения давал поэтические, непременно советовал посмотреть махонькую Каменито: «Нигде, кроме Ла Боки, нет улицы, состоящей из одного блока, вы никогда не сможете купить живопись столь прекрасную, как там!»; «Не торопитесь посещать чудо-парк Лесама, сначала надышитесь воздухом Италии в нашей Ла Боке, он так прекрасен!»

...Штирлиц зашел в ресторанчик, сел за столик недалеко от Оссорио, который беседовал с пожилым капитаном в белом кителе, заутюженном так, что, казалось, человек боится шелохнуться, — только б не сломать линии.

Разложив на своем столике карту, Штирлиц заказал спагетти и бутылку вина, попросил принести кофе («Я пью вино вместе с кофе, не сердитесь, я знаю, это шокирует итальянцев») и углубился в изучение туристской карты, прислушиваясь к разговору Оссорио с клиентом; тщетно; как и во всем италоговорящем мире, гомон стоял невообразимый, хотя гостей было мало; кричали повара, смеялись официанты, бранились уборщицы на кухне, гремела музыка, и услышать хоть что-нибудь — даже если присматриваешься ко рту человека — далеко не просто.

Когда капитан, пожав руку Оссорио двумя громадными ладонями, отвалил, Штирлиц, извинившись, обратился к сенатору:

— Сеньор, не помогли бы вы мне найти несколько интересующих меня архитектурных ансамблей на карте?

Оссорио сделал вид, что не понял Штирлица, подошел к нему, переспросил, что угодно сеньору, присел рядом и сказал негромко:

— Мне кажется, сегодня я чист... Они вообще последнее время, особенно после того, как я сообщил, что вернулся к практике, отстали от меня.

— Наоборот, — возразил Штирлиц. — Сейчас они обязаны быть более внимательны... Клаудиа погибла из-за того, что встретилась с вами... А они знали, что прилетела она к вам от меня... Вас должны были подвести ко мне, она же сказала вам?

— Да. Пытались. Это был доктор Гуриетес, начальник медицинской службы ИТТ.

— Вам известен его телефон? Адрес?

— Да... Она, конечно, не смогла назвать вам имена, которые я передал?

— Нет. Вас не могли подслушать? Вы говорили с ней в таком месте, где не было звукозаписи?

— Нет. Думаю, что нет.

— Где это было?

— В кафе... Там не было посетителей, только она и я.

— Кто назвал кафе?

— Я.

— Вы там часто бываете?

— Редко.

— Хозяина знаете?

— Нет.

— Это точно, что в зале никого, кроме вас, не было?

— Да. И на улице никого... Я сидел лицом к улице.

— И машины не проезжали?

Оссорио внимательно посмотрел на Штирлица.

— Машины проезжали... Вы правы... И одна из них проехала довольно медленно.

— Такси?

— Не помню.

— Какого цвета?

— Не помню... Но вы правы — это было такси! — убежденно ответил Оссорио. — «Плимут», точно, «плимут».

— Такси, — повторил Штирлиц. — Такси... Лица шофера вы не помните...

— Не помню.

— А если я покажу вам его?

— Можно попробовать...

— Хорошо. Какие имена вы назвали Клаудии?

— Зайнитца. Фридриха Зайнитца, Фрибля и Труле.

— Зигфрида Труле?

— Вы знали это имя?

— Да. Я знаю еще пятнадцать имен старых наци, которые там живут... Про Рикардо Баума у вас не осталось материалов?

— Не помню, — ответил Оссорио, ощутив прежнюю настороженность, потому что Баум, по его сведениям, был представителем военной разведки рейха в Барилоче.

— Он представлял Канариса, — сказал Штирлиц, не отводя взгляда от лица Оссорио. — Вам, конечно, знакомо имя адмирала?

— Да.

Штирлиц откинулся на спинку кресла:

— А как вы себе представляете национал-социализм, сенатор?

— Как самое страшное зло! Примат нации и рейха. Презрительное отношение к личности. Вера в приказ, спущенный сверху. Страх перед каждым, кто позволяет себе думать по-своему, а не по-предписанному. Попытка превратить народ в стадо слепцов, послушное воле и слову одного человека...