Экспансия III

Он присел между пилотом («Меня зовут Хосе, если захотите обратиться ко мне дружески, а не как к командиру, я — Хосе») и Роумэном, прижал наушники, прокричал:

— Слушаю! Это я!

— Говорит Хорхе, — голос был бесстрастный, отчетливо слышимый, говорил на сицилийском диалекте. — Не кричи так громко. Если плохо слышишь, прижми наушники…

И Гуарази сразу же понял: на земле не хотят, чтобы кто-либо слышал то, что ему сейчас скажут.

Он не ошибся; коверкая сицилийский сленг, Хорхе пророкотал:

— Я хочу получить только того, за кем вы летите… Одного его… Остальные пусть останутся там… Они нам не нужны, слышишь? Прием!

Гуарази полез за сигаретами, закурил, тяжело затянулся.

— Прием! — голос Хорхе был требовательным, раздраженным.

— Да… Слышу, — ответил Гуарази. — Все без исключения?

— До единого. Только ты и тот, за кем едешь… Возвратишься в столицу той страны, что пролетел три часа назад. Понял? Прием!

— Понял.

— У тебя есть соображения? Прием!

— Да.

— Мы их обсудим после того, как ты выполнишь приказ. Прием!

— Я бы хотел связаться с боссом.

— Босса представляю я. Он отправил меня специально, чтобы успеть тебя перехватить. Прием!

— Я хочу переговорить с ним.

— Ты поговоришь. Когда вернешься домой. Он ждет тебя и очень тебя любит, ты же знаешь… Но это приказ, Пепе. Это приказ. Прием!

Гуарази еще раз тяжело затянулся, потушил окурок о металлический пол и ответил:

— Я понял.

Роумэн, наблюдавший за разговором, спросил:

— Что-то произошло?

— Да, — ответил Гуарази.

— Хорошее?

— Да.

— А что именно?

— Ты же слышал: босс прислал людей, чтобы нас прикрывали…

— Молодец Лаки, — согласился Роумэн. — Хороший стиль.

— Зачем ты произносишь это имя при пилоте? — спросил Гуарази. — Этого нельзя делать. Никогда. Запомни впредь, если хочешь дружить с нами.

— Да, сеньор, — пошутил Роумэн. — Слушаюсь и подчиняюсь… Где же эта чертова, проклятая, нацистская Вилла?!

— Ну, хорошо, положим, я действительно в кольце, — Мюллер кончил кормить рыбок в своем диковинном, чуть не во всю стену аквариуме. — Допустим, вы загнали меня в угол… Допустим…

— Это не допуск, группенфюрер. Аксиома. Дважды два — четыре. Гелену — в свете той кампании, что началась в Штатах, — выгодно схватить вас и отдать американцам: «Мы, борцы против Гитлера, довели до конца свое дело!» Это — первое. Американцам, которые совершенно зациклились на коммунистической угрозе и готовы на все, чтобы нокаутировать Кремль, выгодно показать европейцам, что борьба против Советов не мешает им быть последовательными охотниками за нацистами. Это — второе. Мюллер — это Мюллер. Вы второй после Бормана, группенфюрер…

— Неверно. Я был чиновником, начальником управления. Премьер-министр, то есть канцлер, доктор Геббельс убил себя. Главный, президент рейха, преемник фюрера, гросс-адмирал Денниц сидит в тюрьме, не казнен, получил пятнадцать лет, значит, ему еще осталось тринадцать, думаю, выпустят раньше, лет через пять, тогда ему будет пятьдесят девять, вполне зрелый возраст…

— Группенфюрер, вы говорите так, абы говорить? Вам нужно время, чтобы принять решение? Или вы действительно верите своим словам?

— Опровергните меня. Я научился демократии за эти годы, Штирлиц. Я теперь умею слушать тех, кто говорит неприятное.

— Неужели вы не понимаете, что гестапо — это исчадие ада?

— Гестапо было организацией, отвечавшей за безопасность рейха, Штирлиц. Как Федеральное бюро расследований. Или Ми-16 в Лондоне… Покажите мне хотя бы одну подпись на расстрел, которую я бы оставил на документах… То, что говорили в Нюрнберге, будто я с Кальтенбруннером за обедом решал судьбы людей, — чушь и оговор… Вы же знаете, что практически всех моих клиентов в тюрьмы поставлял Шелленберг… А ведь его не судили в Нюрнберге, Штирлиц… Он живет в Великобритании… Мои источники сообщают, что условия, в которых его содержат, вполне пристойны… И я не убежден, будут ли его вообще судить, — скорее всего он выйдет на свободу, когда уляжется пыль…

Штирлиц несколько удивился:

— Значит, вы готовы предстать перед Международным трибуналом?

— Сейчас? — заколыхался Мюллер. — Ни в коем случае. Еще рано. А вот когда Гесс станет национальным героем, а гросс-адмирал Денниц и фельдмаршал Гудериан будут признаны выдающимися борцами против большевизма, — что ж, я, пожалуй, отдам себя в руки правосудия.

— Группенфюрер, если американцы узнают, что вы покрывали человека, убившего младенца Линдберга, если члены партии узнают, что еще в двадцатых годах вы избивали подвижника идеи, убийцу паршивого еврея Ратенау, ветерана движения фон Саломона, если несчастные немцы узнают, что именно вы руководили операцией по уничтожению всех душевнобольных в стране, а их было около миллиона, если евреи узнают, что Эйхман составлял для вас еженедельные сводки о количестве сожженных соплеменников, если русские опубликуют все материалы, в которых вам сообщалось о расстрелах и повешениях невиновных женщин и детей, оказавшихся в зонах партизанских действий, — вы все равно надеетесь на благополучный исход дела?!

Мюллер вернулся к столу, сел напротив Штирлица и спросил:

— Что вы предлагаете?

— Капитуляцию.