Экспедиция в один конец

Впрочем, нюансы научных манипуляций Забелина особенно не интересовали: он получил свой чек, дорогу ему оплатили, удобную каюту предоставили, а вскоре на судно прибыл Уолтер, которого, как главного поставщика оборудования и снабженца экспедиции, обязали присутствовать при проведении исследований, дабы в случае отказа аппаратуры составить со специалистами надлежащие рекламационные акты.

Поездке своей Уолтер поначалу отчаянно противился, однако заказчик работ пообещал ему дополнительное вознаграждение, чья сумма нейтрализовала отрицательные эмоции, связанные с перспективой трехмесячного путешествия.

Помимо того Уолтеру гарантировали собственный телефон спутниковой связи, и он мог продавать свои сосиски, прокат и редкоземельные металлы, качаясь на волнах Мирового океана и поддерживая постоянную связь с квартирой–офисом, где в качестве секретарши сидела в его рабочем кресле жена — особа сообразительная и хваткая.

Да и сам Уолтер постепенно пришел к мнению о необходимости встряхнуться, подзарядиться свежими океанскими ветрами и впечатлениями, а будучи завзятым аквалангистом, прихватил с собой снаряжение для погружений, ибо рассчитывал понырять на мелководье тропических морей, через которые пройдет маршрут "Скрябина".

Приезду нью–йоркского приятеля Забелин обрадовался: и команда, и ученый состав теснились в своих кружках, держались с ним замкнуто, и товарищей по общению, несмотря на все старания, он не находил.

Утомленный многочисленными хлопотами Крохин также держался с ним отчужденно, был постоянно озабочен текущими организационными проблемами и как на привязи крутился возле своего шефа–пакистанца. Так что, пожалуй, единственным человеком, с кем Забелин сошелся, стал старпом Сенчук здоровенный, как шкаф, детина покладистого, общительного нрава. Было в нем что-то мальчишески–озорное, несмотря на изрядные годы. Когда же он снимал форменную фуражку, то открывавшаяся лысина придавала ему глуповато–простодушный вид. На язык, однако, старпом был остр, к разношерстной команде судна, набранной наспех, относился довольно критически, хотя был крайне предупредителен и вежлив ко всем без различия, будь то капитан либо простой матрос.

Забелин сразу же проникся к пожилому старпому искренней симпатией. Кроме того, они были людьми прежней закваски, военными морскими офицерами, и он сочувствовал сетованиям старого служаки и по поводу экспедиции, нанятой за иностранные деньги, и чужеземного ее состава, и экипажа судна, состоящего, по мнению Сенчука, из сплошных неумех.

— Измельчал народишко, — вздыхал Сенчук. — Что это за матросы? Им дай пароход — море высохнет! Да что море! По речке–вонючке на надувной лодке с алюминиевым веслом плавать не доверишь, и ту утопят… А боцман? Лежебока каботажный! Верхняя палуба — свинарник, мусор с наледью, чисто стадион после матча, а он и не чешется! Что за тип? — ни украсть, ни покараулить… И, представь, кавторанг, я, на горе свое, непосредственное начальство этой посредственной сволочи…

— А что капитан? — спрашивал Забелин.

— А капитан — человек с философской, как понимаю, жилкой… Находится в постоянном и глубоком самозабвении. Выслушает, плечами пожмет и–к биноклю… Старпом, сведя указательные пальцы с большими, поднес их к носу, откинул назад голову, показав тем самым, как именно капитан взирает через бинокль. — Чего он в этой оптике видит? Какие чарующие миражи и вообще натюрморты?

— В министерстве мне говорили, — заметил Забелин, — что у него громадный опыт, вообще… светлая голова…

— Ну да, он блондин… — безучастно подтвердил Сенчук, глядя в иллюминатор, где мутно тлели за пологом мороси береговые огни.

— Ответственности в людях поубавилось, — произнес Забелин. — Это уж точно, без бинокля видно.

— А почему, знаешь? — спросил Сенчук. — У дисциплины один из трех корней должен быть. Первый — страх, второй — денежный интерес, третий — культура. А потому немец служит за совесть, американец — за доллары, а русский человек, разбойный и лукавый, — за страх. Нет страха — не будет и службы.

— Не сказал бы я так о своих бывших товарищах, — покачал головой Забелин. — Мы-то как раз за совесть…

— А кто флот российский зачинал? — спросил Сенчук. — И вообще государственность? А? Немцы! От них и традиции. Это — раз. А вот тебе два: куда деться офицеру, если оплошал он? Что будет с ним на гражданке? В этих, братец, вопросах и есть тот же самый страх — отец и мать дисциплины. И героическое наше бесстрашие российское частенько, поверь, именно с перепугу случалось. Не пойдешь грудью на амбразуру — получишь свинец в затылок.

— Не очень-то вы любите русский народ, — заметил Забелин. — По–моему.