Экспериментиум

Пальцы Уриена срываются, и звучит напряженный тритон, мерзкий тритон, дьявольский тритон. Ему вторит гудок парохода.

— Как же я устал кого-то подавлять.

Посланник смущается.

— Директор, Страж просит титанов.

— Папа, — не унимается девочка, — он кидается в меня огрызком!

Посланник смотрит на правителя и не может понять, как же к нему относиться. Полгода назад «Моринсхольмский новостник» разоблачил планы переворота, а зачинщицу Лиону до сих пор не казнили. Возможно ли? Чистая, нежная любовь Директора, которую воспевают поэты, поругана, а виновница жива. Почему? Посланник помнит юность нынешнего Директора, и эти два образа совсем не стыкуются. Палач и святой.

— Директор!

— До чего ты надоел! Дайте этим кочевникам еды, откройте им школы. Боги, на что мне министры, если не способны на такое. Лиона? Лиона, любимая?!

–>

Мы низошли в твердыню Моринсхолма. Ступайте тихо, эхо здесь с душой, вот разбежится и ка-ак даст пинка, и следом за фантомами отправит.

Нет, дальше не пойдем, опасно. Что там? Ничего. Повержены колонны, трон обуглен. И стены, пол — все обрастает мхом. Разбиты витражи, а чудненькие были! Молились образы забытых пилигримов, их ордена сражались за войну, за парки молодости, за руины. И стеклышко к стеклу, и стеклышко к стеклу.

Ох, вы смотрите! Нет, туда! Узрели? Увидели потеки сажи на окне? То не сажа. Спро́сите Башку — так он ответит: раньше Страж Востока из пепла этого годами состоял.

<–

— Господин, — появляется Страж, — мы не смогли организовать понтоны на Восточной переправе, они используют нашу же технику. Шестой корпус остался на той стороне.

Уриен XVI не похож на отца. Ни красоты, ни способностей к искусствам: только очертелая решимость в сизых глазах.

— Нумирра?

— Бронеходы Нумирры телеграфировали, что плывут на полному ходу, но буря и киты, буря и киты, господин…

— Бури и киты, они всегда приходят не вовремя.

Уриен XVI идет в тронную залу, и тень, холодная тень, безликая тень вырастает за его спиной. Сквозь окна дворца видно город. Моринсхолм неспокоен: улицы забиты ранеными и пророками конца света. Эпидемия холеры скоро выкосит бедноту, страх — богачей, голод — всех подряд.

— Директор, дочь твоя готова, но бароны сомневаются, что кочевники последуют дипломатическому протоколу.

Старик, седой, но красивый, пишет что-то на свитке. Конечно. После казни супруги он почти не выходит. Заперся в тронной и молча ненавидит Совет министров, хотя сам отдал им власть.

— Да погоди! Я тут посвятил твоей матери… Придумай рифму к слову «судеб»? Не соображу.

Уриен XVI помнит, как его мать ненавидела Директора, и чувствует себя неловко. Отец прощал потоки злобы, а вот грешница святого простить не смогла.

— Хлеб.

— Хлеб? Какой, к черту, «хлеб»? Ты еще «муку» предложи! Это поэзия, а не пекарня. «Хлеб»!

Директор качает головой, и багровый закат орошает правителя кровью.

— Отец! Не лучше меня отправить для переговоров?

— А, ты меня сбиваешь, дурак! Твоя сестра добра и милосердна, а ты… Боги, ты похож на деда. Ты только раздуешь угли, когда костра вовсе не нужно. Хватит смертей, я уже не могу их видеть. Хватит!

–>

Мы вступим в храм, из зданий он целее: алтарь молчит, грустят богов кресты. Сгорело все: и город, и земля, а боги целы — Ха! Простите смех Башке, Башке не много надо. Да у него и нету ничего.

Садитесь на скамейки, крепкие они. Услышьте ветер, волны, что утес качают. Шум города, который пропадает, и голоса глубин, которые крепчают день ото дня.

Здесь кончится, завоеватели мои, рассказ. Здесь. Помнит хорошо Башка те дни. Осаду, вопли, запах пустоты, ракеты. Как хоронил он дочь свою — в душе, в себе. Как хоронил историю, детей, народ — как все закапывал в вскипающем рассвете.

<–

В церкви светло, точно на небесах. Военные, чиновники, торговцы, священники — они пришли несколько часов назад, а останутся там и через годы. Пустые безликие фигуры, ждущие конца.

Уриен XVI и двое мужчин поднимают гроб сестры. Они несут его через зал, ставят сбоку от алтаря. На лицах печать горя и скорой гибели; в сердцах холод. Но сестра Уриена красивая — самая красивая в церкви. Очаровательная юность, изнасилованная судьбой.

— Боги — мои поводыри, — читает нараспев святой отец, и силовой купол содрогается от очередного ракетного удара, — о… они уведут меня за грань. Они уведут меня к лугам Ниирлуна и к водам тихим, как рассвет. Они упокоят мои метания, они охладят мою ярость. Если заблужусь я во тьме и пройду долиною падших, они воздымут меня. Они осветят мою дорогу и приведут назад, пред очи свои.

Еще один удар пробивает купол, и утес сотрясает, колотит от дикого взрыва. Уриен XVI замечает, что Директора в зале нет.

Он сидит на троне, у прибранного для поминок стола. Пишет что-то, вырывает листки, мнет и бросает на пол. Правителю мешает запах гари.

— «Хлеб». «Судеб» — «хлеб». Тьфу, ну надо, а? Лиона, любимая Лиона, если бы ты только знала, на кого меня оставила. Представляешь, «хлеб»? Идиоты, чтоб вы провалились со своим «хлебом»!

За стеной отпевают его дочь, вспоминают какой хорошей и светлой девочкой та была.