Эксперт № 22 (2014)

Сейчас композиторам приходиться угождать публике и писать ту музыку, которую она желает слушать. Самое страшное заключается в том, что возникло жесткое разделение на серьезную и легкую музыку. Поп-музыка доступна для понимания, но это очень плохая музыка. Это ужасная, примитивная и к тому же агрессивная музыка, все достоинство которой сводится к громкости. Притом что у ее истоков стоят Гайдн, Моцарт, Штраус, которые в свое время писали танцевальную музыку. Но это была гениальная музыка. Сейчас легкая и серьезная музыка — это два чуждых друг другу мира. Люди, которые принадлежат к ним, все меньше понимают друг друга, и это большая проблема. Единственная музыка, которая может устраивать одновременно и тех и других, — это джаз.

—

Как вы считаете, аудитория, которая предпочитает слушать серьезную музыку, будет уменьшаться или увеличиваться?

— Я играю Баха во всем мире, и всегда на концерты приходят молодые люди, которым очень нравится Бах. Это духовная музыка, но она очень ритмичная, поэтому джазовая публика тоже любит Баха. Не Моцарта, не Бетховена, не Чайковского, а именно Баха, и это меня поражает. При этом те, кто слушает Моцарта и Чайковского, не хотят слушать современную серьезную музыку — атональную, например. Интересно, что на книжном рынке читатели постоянно хотят чего-нибудь нового. В мире музыки это не так. Если в концерте появляется новая композиция, публика не желает ее слушать. Во времена Бетховена и Моцарта такого не было. Тогда публики было не так много, как сейчас, но она всегда жаждала услышать новые композиции, которые были написаны даже не в прошлом году, а вчера. Это стиль мышления, который мне нравится.

Сейчас мои концерты представляют собой своего рода музыкальный музей. Я играю Баха, Моцарта, Шуберта, Чайковского, Мусоргского, но, как бы ни был прекрасен этот музей, это все же музей.

Фото: Василий Ильинский

— Какая публика приходит на ваши концерты?

— Я очень люблю публику в России, потому что она очень эмоциональна. На Западе люди слушают музыку очень холодно. Для них она ничего не значит. Здесь она значит очень многое, поэтому я здесь очень хорошо себя чувствую. Я люблю русскую культуру и очень много учусь здесь. Публика в азиатских странах тоже очень эмоциональна. Однажды на мой концерт в Южной Корее собралось около двух тысяч человек, и им в среднем было по двадцать лет, а может быть, даже меньше. На Западе же моим слушателям в среднем восемьдесят лет. Я не имею ничего против этого. Я очень люблю играть для пожилых людей. Все имеют право на то, чтобы соприкасаться с культурой. Но я не знаю, что будет завтра, что будет, когда это поколение моих слушателей уйдет.

—Будучи преподавателем, что вы можете сказать о тех, кто ходит на ваши занятия: они готовы следовать вашему примеру и столь же самоотверженно постигать музыкальные глубины?

— Я очень люблю преподавать, мне очень любопытно, как играют молодые музыканты, — но не каждый день и не в консерватории, потому что я очень не люблю всю бюрократию, которая с этим связана. Я категорически против конкурсов, это как спортивные состязания, но музыка не спорт, здесь все очень субъективно: кому-то нравится, кому-то не нравится. В музыке нет ничего, что подлежит точному определению. Еще одно слово, которое я не люблю, — карьера. Сейчас все молодые пианисты думают о том, как сделать карьеру. Это некрасиво. Надо просто любить музыку. Там, где есть любовь, не может быть мыслей о карьере. Если вы делаете свою работу очень хорошо, для вас всегда найдется место, хотя в мире музыки огромная конкуренция. Пианистам очень трудно, потому что они не могут играть в оркестре, как скрипачи или виолончелисты, хотя и там тоже большая конкуренция.

Я не против того, чтобы музыканты были амбициозными, но есть амбиция хорошая и плохая. Плохая амбиция, это когда я хочу быть лучше других. Это тоже превращает музыку в спорт. Нельзя быть эгоистом, это то, что вредит музыке, которую ты исполняешь. Нельзя в момент исполнения музыки думать о себе как о каком-то очень важном человеке. Самый важный в этот момент — композитор, исполнитель лишь посредник между ним и публикой. Это философия, понимание которой молодым музыкантам часто бывает недоступно. Сейчас они могут взяться играть какую-нибудь одну сонату Бетховена, не имея представления о том, что у него существуют еще и другие произведения, например опера «Фиделио». Они ничего не читают, ни Толстого, ни Достоевского. Сегодня все слишком специализировано, и это очень обедняет музыку. В культуре все взаимосвязано и никто не может знать всего. Я сам по-прежнему хочу учиться и узнавать как можно больше нового.