Экзорцисты

Я ждала, когда она договорит. Но продолжения не последовало, и мы погрузились в молчание. Время вело себя очень странно в те дни и недели после смерти наших родителей. Мог пройти час или всего несколько минут, это не имело значения. Наконец какая-то часть моего сознания проснулась и потребовала от нее ответа:

– Что он тебе сказал?

– Я не знаю. Все казалось так просто. Как будто если я помогу ему встретиться с ними, он будет счастлив и оставит их в покое. И, хотя я с ними постоянно ссорилась, я посчитала, что это будет хорошо. Понимаешь, хорошо для них… они смогут наконец от него избавиться. Поэтому я пошла в телефон-автомат у бара, бросила монетку и позвонила.

– Альберт дал тебе денег, прежде чем ушел?

Она не ответила, но я вспомнила, как мама однажды пыталась научить меня понимать, что означает молчание человека. И несмотря на то, что у меня это никогда особо не получалось, мне показалось, что я раскусила Роуз.

– Сколько?

Моя сестра довольно долго молчала, но в конце концов ответила:

– Я устала, Сильви. Так устала, что ты даже представить себе не можешь. Мне пришлось бесконечно отвечать на вопросы того детектива и кучи адвокатов. У меня в голове все перепуталось, я даже думать нормально не могу. Да и вообще, какая разница? Что бы я ни сказала, это не вернет их и не изменит роль, которую я сыграла. Но ты ведь знаешь, кого ты видела в церкви. И полиция нашла там отпечатки его пальцев и следы. Так что пусть безумный старикан Линч твердит Раммелю и всем остальным, что я позвонила родителям. Наше слово против его. А мы с тобой рассказали им одно и то же: я была дома и даже не подходила к телефону-автомату. Прошу тебя, давай больше не будем говорить о том, что произошло.

Я не стала.

Будь наши родители живы, они бы ни за что не допустили такого времяпрепровождения и не стали бы терпеть постоянно включенный вопящий телевизор. Телеигра «Хорошая цена», «Тесто тик-так», «Главный госпиталь», шоу Фила Донахью, «Привет», «Семейные узы» – бесконечные шоу начинались и заканчивались, со слезами и аплодисментами, драматической музыкой и смехом за экраном, а мы с Роуз сидели в гостиной, онемев, не в силах пошевелиться, проваливаясь в короткий сон и снова просыпаясь. Мы почти не разговаривали, пока я не спрашивала ее, слышит ли она звуки, которые доносятся из подвала.

– Что? – говорила она, поднимая голову в комнате, окутанной туманом нашего горя.

Неминуемо звук возникал снова: что-то двигалось под нами, что-то разбивалось.

– Ты слышала? – спрашивала я.

– Что слышала?

– Шум, Роуз. Самый разный. Внизу, в подвале.

Моя сестра нашла пульт от телевизора и убавила звук. Я хотела, чтобы она совсем его выключила, чтобы мы могли послушать как следует, но она ни разу этого не сделала.

– Нет, – отвечала она, наклонив голову и прислушиваясь. – Я ничего не слышу. Тебе нужно показать свое ухо врачу, малявка.

Она была права. Мне действительно следовало показаться врачу, но я почему-то – исключительно по собственной глупости – считала, что это ее забота, по крайней мере, так сказали в больнице, когда выпустили меня под ее опеку. Около нас во время выписки собралась целая толпа медсестер и администраторов, устроивших мне настоящее представление: девочка с забинтованной левой половиной головы, трубочка вставлена в ухо – и все потому, что она вошла в церковь ночью, во время сильного снегопада, чтобы посмотреть, что задержало там ее родителей. Они засыпали Роуз огромным количеством бумаг, которые она должна была подписать, и назначениями к докторам, рассказали о том, что я уже записана на приемы. Но после того как мы покинули больницу, мы так ни к кому и не пошли.

Стук. Резкий металлический звук. Грохот. Наступила еще одна ночь, мы по-прежнему не шевелились и не разговаривали, зато внизу разразилась настоящая какофония. Я начала прикладывать ухо – здоровое – к полу, представляя, как Пенни, кукла с круглым, как луна, лицом и пустыми черными глазами, размером с младенца, трясет прутья своей клетки. Пробыв в таком положении достаточно долго, я могла бы поклясться, что слышала чье-то дыхание, вдохи и выдохи. Подняв голову, я говорила Роуз дрожащим голосом, готовая расплакаться:

– Ты спятила, если их не слышишь. Они возмущены. Они горюют. Они хотят, чтобы наши родители вернулись. Я знаю.

Роуз снова приглушила звук. Но с каждым новым разом энтузиазм, с которым она наклоняла голову и прислушивалась, убывал.

– Извини, Сильви, я правда ничего не слышу. Да и почему я должна? Внизу ничего нет, кроме нескольких тряпичных кукол и пыльного мусора. Это ты сумасшедшая, если веришь тому, что говорили мама и папа.

– Я не сумасшедшая.

– Я тоже. А если ты так уверена, спустись вниз и посмотри.

Мы обе знали, что я побоюсь идти туда одна.