Элджернон, Чарли и я

Никакой Мейер в «Лавочке» уже не числился. Закусочную и по совместительству кафе-мороженое содержали мистер Гольдштейн и мистер Сон; от обоих нам, официантам, житья не было.

Мистер Гольдштейн «мягко стелил» – не уставал повторять, сколь сильно в нем желание помочь малоимущим юношам, кои жаждут учиться в колледже. У входа, за кассовым аппаратом, он развесил фотографии бывших официантов, которые, по его словам, «далеко пошли». Некоторые были в военной форме – в том числе в кителях военного и торгового флота. Другие красовались в мантиях университетских выпускников. Гольдштейн называл их «мои ребятки» и только что слезу не пускал при этом. Помню, на собеседовании я открыл ему, что родители хотят видеть меня врачом. Гольдштейн погладил меня по голове и похвалил: славный, дескать, мальчик, так и надо – родителей почитать.

В вечера своего дежурства, если посетителей не было, Гольдштейн сидел себе спокойно за прилавком, обсуждал дневные происшествия с поварами, тоже праздными. Но стоило появиться посетителю, Гольдштейн совершенно преображался. Начинал психовать, заказы выкрикивал, чуть не оглушая бедного клиента.

Мистер Сон был из другой категории. Когда дело шло – держался поближе к кассе. Мы могли обслуживать клиентов без шума и суеты. Зато, если случалось затишье с клиентами – например, перед часом пик или между двумя наплывами – обеденным и посткиношным, – мистер Сон проскальзывал в зал, под предлогом проверки забирал сахарницы, солонки и бутылки с кетчупом и прятал на полочке под кассовым аппаратом.

Один официант-старожил объяснил, что виною – травмирующий опыт: когда-то давно вандалы высыпали содержимое солонок в сахарницы. Вдобавок Сон был убежден, что некто ворует ножи, вилки и ложки; делом чести для него стало вычислить негодяя. Он предпринимал вылазки от кассы к мойке и забирал большую часть столовых приборов. В результате их вечно не хватало.

Поначалу мы, официанты, вступали в жестокую конфронтацию друг с другом. Действительно, кому приятно объявить клиенту, что нет ни ложечки для мороженого, ни вилочки для шоколадного пирога? Взбешенные клиенты уходили, не дав чаевых и даже не заплатив, объяснять же Сону, что это он виноват, не было ни малейшего смысла.

У кафешных «ветеранов» я прошел курс выживания. Во время дежурства Сона мы, новички, тайком совали столовые приборы себе в карманы, за пояс и за пазуху. Порой объединяли усилия, чтобы отвлечь Сона, и даже проникали в его крепость для вызволения сахара, кетчупа и соли.

Словом, эти двое – Сон-Сквалыга и Гольдштейн-Громобой – постоянно держали нас в тонусе.

Зато за два года работы я скопил достаточно чаевых, чтобы целый год учиться в Университете Нью-Йорка. А потом, в один вечер, моя жизнь круто изменилась.

Наплыв посетителей у нас случался в десять часов – когда публика выходила из кинотеатра. В тот вечер наше заведение живо заполнилось, да еще целая толпа осталась ждать снаружи. Вдруг четыре пары пробили оборону, и что же сделал Гольдштейн? То, чего я никак от него не ожидал. Гольдштейн устремился гостям навстречу, сердечно их приветствовал, расцвел улыбкой и, несмотря на протесты других посетителей, повлек за собой в зал – прямо к моему столику.

Только я собрался принести воду и меню, как Гольдштейн вынырнул откуда-то с подносом, уставленным стаканами с водой.

– Где салфетки?! – взревел он в мой адрес. – Где серебряные приборы?! Почему гостям до сих пор не дали меню?!

– Мистер Гольдштейн, они ведь только что уселись…

Объясняться было бесполезно. Я приступил к своим обязанностям, стараясь не обращать внимания на гнев хозяина. А Гольдштейн из кожи вон лез, так и расстилался. Через несколько минут, наткнувшись на меня в кухонных дверях, он съязвил:

– Чего стоим, кого ждем?

– Я только что передал заказ повару, сэр.

– Все давно готово. Разуй глаза, взгляни на стойку.

Я повиновался. И впрямь, наш вечно полусонный бармен первым выполнил заказы новой компании. На прилавке стояло блюдо с бутербродами и вафлями.

– Да что здесь происходит? – успел я шепотом спросить кого-то из бывалых.

– Не зевай и не тормози. Это парни из «Полуночной розы», – последовал ответ.

Я нагрузился двумя подносами. На одном были две чашки кофе со стеклянными сливочниками, что еле удерживались на краешках блюдец – этот поднос распростерся на моей левой руке. На правой я держал второй поднос – с тремя бутербродами и с вафлями.

Среди столиков снова возник Гольдштейн.

– Чего копаешься?

– Уже несу!

– Это особые посетители.

– Да, я понял. Мистер Гольдштейн, пожалуйста, дайте мне шанс…

Он заступил дорогу.

– За сливочниками следи!

Я покосился на сливочники. Руки у меня дрожали, и сливочники приплясывали на блюдцах, позвякивая о чашки. Гольдштейн стал пятиться, сверля меня взглядом и не переставая орать. Чем больше он орал, тем сильнее дрожали и мои руки, и посуда. Я успел усвоить, что сливочник, когда падает, разбивается при третьем подскоке. Если удастся предотвратить третий подскок – сливочник спасен.