Ели халву, да горько во рту

– Угадали. Его. Великий человек был! Настоящий человек среди полулюдей! Было бы поболе таких, так уж всё бы устройство на инакие рельсы поставили! А церквы я бы все прикрыл да в больницы для бедных превратил. Пользы больше было бы! Тысячи людей мрут от ничтожных болезней, потому что у них нет денег лечиться, просто питаться нормально, крыши над головой нет! А эти жирные туши кадят в своих церквах и поют славу деспотизму!

– Всеволод Гаврилович, вы, кажется, чаем нас угостить собирались, – резко заметила княгиня.

Амелин, приволакивая правую ногу, вошёл в дом. У печи сидела юная крестьянская девушка с длинной русой косой и стыдливым румянцем на щеках с детскими ямочками. Она быстро поднялась, поклонилась княгине.

– Малаша, подай самовар и что там у нас ещё есть! – велел ей Амелин, садясь за стол и приглашая к тому же гостей.

Жигамонт сразу заметил большую бедность жилища доктора. При этом в нём не было ни одной иконы, зато висела книжная полка, на которой среди медицинской литературы можно было разглядеть имена Белинского, Штирнера, Чернышевского, Герцена, Некрасова… Георгий Павлович подумал, что Амелин, пожалуй, похож на постаревшего и опустившегося Базарова.

Вернулась Малаша с самоваром, проворно расставила на столе варенье, ржаной хлеб, сало, сухари, солёные огурцы.

– Ну, вот-с, – сказал хозяин, – чем богаты, тем и рады. Ступай, Малаша. Снеси гостинца братцам, что я утром дал тебе.

Девушка ушла, и княгиня, отхлебнув чаю, спросила:

– Что за Малаша ещё? Прежде тебе вроде Варвара прислуживала.

– На сносях Варвара. Отпустил я её, – отозвался Амелин.

– Вот как? Не ты ли, часом, отец её ребёнку будешь?

– И что ж с того?

– Прибьют тебя однажды мужички, вот что. За то, что девок портишь и мужних жён соблазняешь.

– Наши болваны могут. Что с них взять? Да только кто ж их лечить после будет? Дня ж не проходит, чтобы кто-нибудь да не позвал. А уж скольких я на ноги поставил – не счесть! Из могилы вынул.

Амелин резко поднялся, открыл маленький шкафчик, достал оттуда небольшой штоф и две рюмки:

– Будете, коллега?

– Водка?

– Спирт! Я водки не потребляю.

– Воздержусь.

– Изнежились вы в Москве вашей. Как знаете. А я выпью.

Амелин лихо опорожнил рюмку, заел её солёным огурчиком и, посмотрев на княгиню выпуклыми, в красных прожилках глазами, сказал:

– Если и прибьют, так не насмерть. Меня ж столько раз в этой жизни били-поколачивали! Инорядь, кажись, и дух вон, а я отлежусь маленько, и как с гуся вода.

– Трудная у вас, похоже, жизнь была, – заметил Жигамонт, размешивая в чае смородиновое варенье.

– А что бы вы хотели? Жизнь – это вам не банки ставить… Жизнь – борьба… Мне бы капиталец, так я бы пошуровал, а так гнию здесь заживо в окружении Малашек, Парашек и Нюрок! С ними слова сказать не о чем. А Малаша ещё моду взяла иконы мне ставить. Дура… Я уберу, а она в слёзы и опять ставит. Хочет, чтобы я в Бога верил! А я плюю на эту веру её… Что мне в ней? Чума бубонная! Я человека всего изнутри знаю, и никакой тайны в нём нет!

– А как же любовь? – иронично поинтересовалась Елизавета Борисовна.

– Не вам говорить о ней, княгиня! Вы-то за старика не по любви шли. А неравный брак – это, знаете ли, любовь на протезах!

– Он не парле па де корде дан зла мезон дюн пендю¹⁷

.

– Странно, – подал голос Жигамонт, – я сорок лет лечу людей, а тайн для меня не становится меньше.

– Предрассудки всё это, – Амелин зевнул. – Люди говорят о Боге, а сами дружка дружку жрут и исподтишка фигу иконе показывают. Попы толкуют о Боге, а сами в золоте ходят, столы у них ломятся. С Богом я покончил, чума меня забери.

– А душа как же?

– Хорошо туше с хлороформной повязкой на душе… Нет никакой души, есть нервы, психология. Правда, сфера эта ещё недостаточно изучена, но время это поправит.

– Надо тебе, Амелин, с отцом Андроником на этот предмет потолковать. Мы с доктором люди мирские, от горних высот далёкие, а он человек Божий, – сказала княгиня.

– Лицемер он, ваш святоша. Постник выискался, чума его возьми! С виду-то он сама добродетель, аскеза, а про себя весь от гордости раздувается: какой я праведник! Смотрите на меня!

– Злой ты, Амелин, – вздохнула Олицкая. – Слова с тобой сказать невозможно стало, любого проглотить готов. А, помнится, ты прежде песни пел…

– Чума бубонная, я и теперь пою, – усмехнулся Всеволод Гаврилович, опрокидывая ещё рюмку и утираясь рукавом. Он откинулся на спинку стула и затянул неожиданно сильным голосом:

– Что так жадно глядишь на дорогу

В стороне от веселых подруг?

Знать, забило сердечко тревогу —

Все лицо твое вспыхнуло вдруг…

На середине песни в комнату заглянула Малаша и, робея, сообщила:

– Там Ерофеич расшибся… На крышу полез и расшибся…

– Чума бубонная! – сердито воскликнул Амелин.

– Что, коллега, не чума, так скарлатина? – улыбнулся Жигамонт.

– И не говорите! – Амелин убрал графин, подошёл к прибирающей стол Малаше, быстро прижал её и шепнул, уколов щёку своей щетиной: – Ах, ты, хорошая моя…

Елизавета Борисовна покачала головой:

– Смотри плут – бока намнут!