Ели халву, да горько во рту

– Какая, однако, тишина воцарилась в нашем доме… – промолвил Алексей Львович, отходя от окна. – Страшная тишина. Не скрою, я не был привязан ни к Володе, ни к Антону… Вообще-то, они были чужими людьми для меня, но это не укладывается в голове: они были молоды, им бы ещё жить да жить, и вдруг… – старик развёл руками. – Мои сыновья также умерли молодыми. Один от болезни, другой был убит на дуэли, а третий погиб в Севастополе… Мне это казалось такой страшной, непоправимой несправедливостью! Я, старик, оставался жить на этом свете, а они лежали в могиле… Князь Вяземский, как и я, дожил до очень преклонных лет, он похоронил семерых из восьми своих детей… Когда уходит человек в летах, это горько, но это должно быть… Но человек в расцвете сил! Несправедливо…

Каринский опустился в своё кресло и взял за руку сидевшую перед ним девушку:

– Вы так ещё молоды, мадмуазель Завьялова, у вас впереди всё, вся жизнь… Мне бы очень хотелась, чтобы она была счастливой и долгой… Знаете, вы немножко похожи на жену моего старшего сына Николая. Он погиб в Севастополе… Они прожили вместе только два года, и она осталась вдовой. Мне так больно было смотреть на неё! Такое было ощущение, точно она птенец, выпавший из гнезда… Она потом ушла в монастырь…

– Мой дед также погиб при обороне Севастополя, – сказала Ася. – Он был инженером, лично знал Тотлебена¹⁹, который бывал в нашем доме потом, как мне рассказывал отец.

– Девочка, это было такое великое время! Да, та война была проиграна нами, она унесла столько жизней, лучших жизней, но какой великий подвиг! Мой сын был офицером на одном из затопленных кораблей. Он рыдал, когда они уходили под воду… Незадолго до войны я частенько бывал в Севастополе, так как Николай квартировал там… Всех героев будущих я знал лично, видел их, пожимал им руки! И тогда я понимал, что это выдающиеся люди, но война раскрыла их полностью… Война, вообще, очень раскрывает людей… Знаете ли был там такой граф Остен-Сакен²⁰, начальник гарнизона севастопольского… Он говорил, что бережет себя для Отечества! Ни разу не видели его близко от опасных мест, он всю кампанию отсиживался подальше, берёг себя… И сберёг, дожил до глубокой старости. Видите, мадмуазель Завьялова, как выходит: одни берегут себя для Отечества, а другие просто умирают за него. Я несколько раз имел возможность лично беседовать с адмиралом Павлом Степановичем… Это был удивительный человек. И очень щедрый. Как сейчас помню, идёт он по улице, а вокруг толпа. И слышится: «Нахимов! Нахимов!» И все просят, просят, зная, что не откажет. И он им всё своё жалование зараз раздаёт, а сам потом кое-как да в долг перебивается. А иной раз деньги закончатся у него, так он офицеру сопровождающему скажет: «Подайте им, голубчик, а я вам после верну…» Дивной души человек был! Такие себя не берегут, такие за ближнего да за Отечество живот и душу кладут…

Ася, склонив голову набок, как зачарованная, слушала, негромкий, слегка прерывистый голос старика, его говор с характерным французским прононсом. Как наяву, вставали перед её взором описываемые им картины далёкого прошлого.

– А все письма Николая я храню. Это ведь история… Может быть, потомкам пригодится. История сейчас в почёте. Может, стоит отдать эти письма напечатать в какой-нибудь журнал? Толстой, вот, написал прелюбопытные очерки о Севастополе, а мой сын был с ним знаком. Они ведь ровесники были… А вам не приходилось видеть нового Государя?

– Да, однажды, – кивнула Ася. – Государыню – чаще.

– О, храни Бог их обоих! – Каринский перекрестился. – Я очень стар, к сожалению. Но и ныне по первому зову моего Государя я готов пролить за него всю мою кровь… А вам, мадмуазель Завьялова, спасибо.

– За что, Алексей Львович?

– Вы так хорошо слушаете, – старик улыбнулся. – Мне это приятно. К тому же я хоть ненадолго отвлёкся от наших горестных событий…

В этот момент внизу раздались громкие крики. Каринский вздрогнул:

– Мон дьё! Неужели ещё что-то случилось?!

– Я сейчас узнаю! – Ася быстро направилась к двери.

– Будьте, пожалуйста, осторожнее, дитя моё!

– Володичка, Володичка! Его убили, я чувствую! – истерично кричала Екатерина Васильевна, рвя на себе волосы. – Убили! Сыночка моего убили!

Ничего не осталось в этой обезумевшей от горя женщине от недавней дамы, ярко накрашенной, одетой с большим вниманием к своему туалету и старающейся подчеркнуть свою светскость. Она и прежде не выглядела молодо, теперь же походила на старуху.

– Успокойся, Катя! – стальным голосом сказала Елизавета Борисовна. – Ты же читала записку! Там ясно сказано, что он уезжает сам, навестить приятеля!

– Какого приятеля?! Когда его отец мёртв, а мать при смерти?! Он никогда бы не уехал, не предупредив меня!!!

– Он мог просто испугаться!

– Испугаться?! – лицо Екатерины Васильевны исказила болезненная гримаса. – Уж не тебя ли?! Это ты, ты во всём виновата! Антоша хотел уехать, а ты не пустила его, и он погиб! Из-за тебя! И моего мальчика, и меня ты решила погубить! Поэтому и не хотела, чтобы мы покинули дом!