Елисейские Поля

Тьери улыбается своей электрической улыбкой, Тьери говорит. Люка слушает. Это совсем обыкновенные, простые слова, но они рассыпаются, как зерна, они катятся по столу, она не понимает их, не может составить из них фразу. Золотое крыло льва, осколки тоски по Тьери, уже непригодной тоски, раз Тьери здесь, зеленый обрывок надежды, как лист салата и коралловый клубок макарон на тарелке. Все вместе — полная неразбериха. Больно? Нет, не больно. И не грустно. Но и не весело. Или, может быть, и больно, и грустно, и весело, все сразу. Неразбериха. Голос Тьери раскалывает мир, как землетрясение, превращает все в первобытный хаос, тишину и мрак. И над этим хаосом и разрушением сияет его улыбка, его бессмертная улыбка. Только его улыбка. Ничего, кроме его улыбки. Его улыбка сияет во мраке и тоске.

Теперь говорит Давиэ. О чем? Все о том же: о том, как она, Люка, удивительно играла, как удивительно пела. Он говорит, и Люка понемногу из щепок и разрушения восстанавливает мир вокруг себя, как в детстве строила дома из кубиков. Из груды чувств, мыслей, рук, лиц, стульев все возвращается на свои места, все правильно, все в порядке. Красный ковер покрывает пол, как ему и полагается. От встряски, от разрушения не осталось следа. Разве только все вокруг стало немного яснее, гармоничнее, свежее, как сад после дождя. Люка ест макароны, пьет вино. Говорить она еще не может, но никто не замечает этого.

После обеда выходят на площадь, садятся в гондолу и слушают пение гондольеров. Люка, Тьери и Тереза — в одной гондоле. Пение смешивается со светом фонарей, с водой канала. Гондолу тихо покачивает. Волна надежды, волна тревоги, волна тошноты. Нет-нет, только бы не тошнило. Пение, тяжелое и сладкое, как масло, ложится на волны, и волны успокаиваются — ни надежды, ни тревоги, ни тошноты. Холодно. Люка дрожит. Холодно, тяжело. И когда же это все кончится, когда она сможет наконец сказать Тьери: «У меня — у тебя будет сын»? Неожиданно Тереза становится на минуту союзником.

— Я устала, — вздыхает она. — Ах как устала!

Гондола причаливает. Они втроем входят в отель. Лифт сначала останавливается для Люки, она живет в первом этаже.

— Доброй ночи, — говорит Тереза.

— Доброй ночи.

Люка кивает Тьери и бежит по коридору в свою комнату.

Она переодевается в костюм юнги, надевает фуфайку с вышитым на груди якорем. «Якорь — надежды символ». Сим-вол. Вол надежды. Да, терпеливый вол… Сколько терпения! «Счастье — это долгое терпение…» Где, когда читала она это? Какой вздор! Сейчас кончится горе, кончится, не может не кончиться, сейчас она перешагнет порог, отделяющий горе от счастья. Но почему она так волнуется? Она снова выходит в коридор, она поднимается по лестнице — поднимается вверх, в рай, к Тьери. Как правильно, что его комната выше, что она должна подняться, а не спуститься к нему. Его дверь. Она на минуту останавливается, прислушиваясь, потом стучит и открывает дверь. Тьери стоит перед ней в длинном сером шелковом халате. На ночном столике горит розовая лампа.

— Это ты?

В голосе Тьери ни радости, ни досады — одно удивление.

— Разве ты не ждал меня?

Он не отвечает. Она подходит к нему совсем близко. Она наконец одна с ним. Он стоит перед ней прямой и неподвижный, чопорный, неестественно элегантный. Сияющая улыбка — как щит. Что за ней? Он улыбается, он молчит.

Розовый свет наполняет комнату, розовый отсвет ложится на его сведенное улыбкой бледное лицо. От этого оно кажется жестоким и веселым. Только кажется. Нет, она знает — он не весел, он не жесток. Она поднимает руку, она гладит шелковый рукав его халата, не решаясь поцеловать его руку.

— Я так ждала тебя.

И он объясняет, что не мог раньше, что его задержала мать. Неужели он думает, что она упрекает его?

— Теперь все хорошо, ты со мной, Тьери. Мне было тяжело, мне было страшно без тебя, Тьери.

Она говорит «страшно» и чувствует, что ей действительно было страшно, что ей и сейчас страшно. Она снимает руку с его рукава, она отступает на шаг.

— Мне надо что-то сказать тебе. Сядем на кровать.

— Нет, на диван, — говорит он.

Они сидят рядом на диване. Почему он не захотел, чтобы она села на кровать? Но она не спрашивает. Она отворачивается к открытому окну и, не глядя на Тьери, быстро говорит:

— У меня, у нас скоро будет ребенок.

И, помолчав, добавляет:

— Вот.

«Вот» — это начало несказанной фразы: «Вот ты теперь знаешь, и все хорошо». Теперь он будет радоваться, благодарить ее. В окно видна площадь, собор Св. Марка и венецианская ночь. Она смотрит в окно, она ждет. Но ничего хорошего нет. На радость и благодарность тоже не похоже.

— Ребенок? Ты хочешь сказать, что ты беременна? — спрашивает он осторожно.

— Да.

Громкое, торжественное, непреложное «да», из категории тех «да», что произносят перед аналоем, под присягой.

— Ты уверена? — все-таки переспрашивает он.

— Я была у доктора.