Елисейские Поля

Она распахнула шубу на груди и подняла голову, чтобы ему легче было целиться.

Если бы она испугалась, если бы она протянула руки, если бы она отступила на шаг, он выстрелил бы. Но она стояла не шевелясь.

«Почти в упор, — смутно подумал он, — прямо в сердце. А потом себя».

Но рука дрожала, и пальцы стали вялыми и слабыми.

Он опустил голову, револьвер со стуком упал на пол.

— Не могу, — сказал он глухо.

— Не можешь? Жаль… — Она устало села в кресло. Распахнувшаяся шуба спадала с ее худых плеч, руки в белых перчатках устало лежали на коленях. Они не зажгли света, когда вошли. В комнате почти совсем стемнело. Она прислонилась к стене, закрыла глаза. Бледное лицо ее было несчастным и жалким.

— Наташа, — позвал он. — Наташа.

— Что? — спросила она, не открывая глаз.

— Наташа, Наташа… — Плечи его вздрогнули, и слезы струей побежали из-под стекол пенсне. — Прости, прости меня, Наташа… Я так люблю тебя, прости меня… Я так несчастен…

Она протянула ему руку в белой перчатке:

— Я не сержусь. Я тоже несчастна.

Он не взял ее руки.

— Нет, нет, — зашептал он, вытирая слезы ладонью. — Нет. Подожди. Я хочу не так… Я хочу, чтобы ты обрадовалась.

Она покачала головой:

— Чему я могу обрадоваться?

Он торопливо вынул чековую книжку. Слезы мешали ему.

— Что я делаю? — испуганно мелькнуло в голове. — Ах, все равно, все равно. Ведь я через час застрелюсь.

Он уже держал стило в руке.

— Двадцать тысяч. Нет, нет, все тридцать пять. — Он вытер глаза и четко вывел цифру на чеке.

Теперь конец. Теперь больше жить нельзя. Конец.

Она сидела все так же. Она, казалось, забыла о нем.

— Наташа, — позвал он жалобно, — Наташа, вот, возьми.

Она удивленно посмотрела на бумажку, белевшую у него в руках, потом взяла ее и, нагнувшись, стала рассматривать.

Ее рука в белой перчатке задрожала, брови поднялись. В темноте было видно, как заблестели ее глаза.

— Кролик, ах, Кроличек, спасибо! Мне как раз ужасно нужны деньги.

Голос ее зазвенел от радости:

— Спасибо, Кроличек!

Она улыбнулась, и ему показалось, что ее бледное, прозрачное лицо слабо светится в темноте.

Он почувствовал укол в сердце. И сразу вспомнил, как еще в Ковно, еще в детстве, в комнату за часовым магазином вечером вносили зажженную лампу. Не такую, как теперь, а настоящую керосиновую лампу, женственную, стройную и прекрасную. Сквозь белый матовый колпак шел нежный, белый, волшебный свет. И ничего на свете не было красивей этой лампы.

Он весь затрясся:

— Наташа, это я свою кровь тебе отдаю, это я свою жизнь отдаю тебе, Наташа. Ты знаешь, какие это деньги? Это чужие деньги. Это нефтяные деньги, — с ужасом шептал он.

— Чужие? Тогда не надо. — Она достала чек из сумочки. — Возьми, разорви.

— Оставь, оставь. Это твое. Не спорь.

Он стащил с себя мокрое пальто, бросил котелок на стол.

— Наташа, я хочу, чтобы ты была счастлива. Ну улыбнись еще раз. Улыбнись мне.

Он встал перед ней на колени и медленно, с мучительной нежностью припал губами к ее ногам.

«Как жаба, которую долго мучили, долго кололи булавками и наконец дали капельку воды», — подумала она и от жалости и отвращения закрыла глаза.

8

Лиза осталась одна в прихожей. Так она и не успела поговорить с мамой. Но ничего. Даже лучше. Она все обдумает, и когда мама вернется…

— Мама, мама, мамочка! — Она громко рассмеялась и побежала в гостиную. Моя мама. Не Наташа, не «она», как они говорили с Колей. Нет — мама.

Разве Лиза не сумеет сделать ее счастливой? Мама не знает. Ведь она все еще думает, что Лиза ребенок. А Лиза взрослая и всю жизнь отдаст ей. Да, всю жизнь. Только бы мама была счастлива.

Лиза взволнованно ходила из угла в угол.

«Борис. Но он не может помешать. Он глупый, он злой. Она, Лиза, выгонит его».

В одиннадцать часов вернулся Николай:

— Что же ты, Лиза, сидишь здесь, свернувшись, как осиротевший еж. Иди спать.

Лиза молча поднялась к себе и улеглась на диване, накрывшись платком.

Надо дождаться мамы. Теперь уже скоро.

Но и в час Наталии Владимировны еще не было дома. Лиза заснула не раздеваясь.

На следующее утро Лиза проснулась поздно, с головной болью. И сейчас же, вспомнив все вчерашнее, побежала вниз. В столовой возилась прислуга, раздраженно двигая стулья.

— Даша, барыня дома?

Прислуга потянула воздух носом:

— Дома-то дома, да не одна.

От волнения Лизе стало трудно дышать.

— Кто у нее? Кролик?

— Как бы не так! Борис… Борис Алексеевич.

Она презрительно подняла плечи и, повернувшись, стала стирать пыль с буфета.

— Она проснулась? — робко спросила Лиза.

— Кофе уже пили. Я за ветчиной уже бегала для него.

Надо подождать. Лиза снова уселась на то же кресло в гостиной.

Осуждать маму нельзя. Мама бедная, ее жалеть надо. И любить. Всем сердцем любить.

Из спальни слышался смех. Ненавистный голос Бориса говорил:

— Да, это ловко вышло. Это ловко. Ты у меня молодец. С тобой не пропадешь.