Элиза, или Настоящая жизнь

Арезки взглянул на меня, казалось, он был удивлен.

— Кто тебе сказал?

— Он сам.

— Зачем он это сделал?

— В этом весь Люсьен. Ляпнул, не подумав.

— Да.

Но он был по–прежнему хмур, и я не отступалась.

— Это серьезно?

— Серьезно! — сказал он. — Ерунда. Только вот для тебя. Немного для меня, но, главное, для тебя.

— Меня это не трогает.

Я выкрикнула это. Сейчас это так. Меня обволакивает мягкое тепло, этого мне достаточно. Анна очень точно выразила это, когда писала брату: «С вами я ощущаю себя». И я в этот вечер ощущаю себя, ощущаю город. Город существует независимо от Арезки, но я ощущаю город через него.

Дождь множит миражи.

— Надень шарф, вымокнешь.

Мне приятно, что он держит мою сумку, пока я завязываю концы платка под подбородком, мы снова трогаемся.

Что тут поделаешь? Для нас обоих было бы лучше, чтоб все оставалось в тайне. Теперь мы натерпимся от них, ты в особенности. А, пустяк. Но ты из–за этого не переменишь ко мне отношения?

В моем смешке уверенность.

— Если бы я не был эгоистом, я посоветовал бы тебе уйти с завода, поступить на другую работу. Но мне нравится видеть тебя рядом, особенно по утрам: я вхожу, высматриваю тебя, нахожу. В конце концов… Ладно, поживем — увидим.

— Тебе здесь нравится, — заговаривает он снова. — Я так и думал. Я тоже люблю эти места, но это опасный квартал.

— Хотя здесь много твоих братьев.

— Никогда она не поймет, — вздыхает он. — Именно поэтому. Это квартал облав. К тому же не мой. Я живу около станции Крым.

Раньше он называл станцию Жорес.

— Но сегодня мы на это наплюем. Пойдем выпьем что–нибудь.

Мы идем по средневековым улочкам. Радость на мгновение омрачается видениями, которые проходят передо мной: проезд Труа — Шанделье, наша дверь, клуб, бабушка, отыскивающая в темноте пустые ящики. Арезки обнимает меня, мы шагаем в ногу.

Бабушка, дверь, проезд — все исчезает.

— Нужно укрыться, сейчас польет дождь.

На левой стороне переулка арабское кафе.

Дверь приоткрыта. В кафе полно, шумно, играет музыка. Выходит мужчина, оглядывается кругом, заходит обратно, закрывает дверь.

— Сюда?

— Что ты, ни в коем случае! Я не из этого квартала. Они примут меня за шпика, стукача.

Мой платок соскользнул. Мы отступили в подворотню. Арезки, пусть капли стекают с твоих волос, не утирай щек. Ты поцеловал меня. Твоя куртка, о которую трется мое лицо, холодна. Меня опьяняет запах мокрой кожи. Льет вовсю. Дверь кафе открылась. До нас доносится музыка. Одна фраза повторяется, как припев: «Ana ounti», — Арезки переводит: «Ты и я», это по–египетски. Музыка глохнет, дверь прикрыли. Арезки вздохнул. Я спросила: «Тебе холодно?»

— Нет, я подумал, что нам пора расстаться.

— Уже?

— Да, я должен рано быть дома.

Дождь стихает, мы снова шагаем. Мгновение счастья, чересчур краткое, падает, как картинка на дно коробки.

Бульвар Сен — Мишель для меня был символом. В устах Анри, Люсьена это название всегда звучало чарующе.

Разглядываю гуляющих. В тот вечер бульвар показался мне непохожим на легенду о нем. Было полно красивых девушек, они липли к витринам модных лавок, попадавшихся на каждом шагу. Выглядели девушки отнюдь не бедно. Правда, попадались среди них и фигуры, будто наряженные в театральные костюмы оборвышей. Подчеркнуто неряшливые и грязные, эти костюмы, однако, обтягивали там, где нужно, и подчеркивали как раз то, что требовалось.

Арезки дернул меня за рукав.

— Вон рубашка, видишь?

Он показал мне в витрине рубашку — белую, тисненую, шелковистую, дорогую.

— Хочу эту рубашку.

— Но, Арезки, она стоит недельного заработка.

— Ну и пусть… Я куплю ее в ближайшую получку.

— Но в других магазинах есть тоже красивые, и намного дешевле.

— Это не то. Взгляни хорошенько. Такая рубашка на алжирце! Скажи, разве кто–нибудь может себе это представить?

Я заметила ему, что это просто упрямство.

— Во всяком случае, это не рубашка революционера.

— Уж конечно!

Еще несколько мгновений он мечтательно глядел на нее, потом сказал мне: «Пошли».

— Если бы я мог тебе объяснить это словами, чтоб ты поняла.

Мы переходили улицу, лавируя между машинами, и я ничего не ответила. На тротуаре он задержался и посмотрел на часы.

— У нас уже нет времени зайти куда–нибудь.

— Ну что ж, — сказала я покорно. — отложим на завтра.

— На послезавтра. Ой–ой, — прошептал он быстро, — оставь меня, иди вперед.

Я поколебалась. Он остановился, процедил сквозь зубы: «Живее». Мы приближались к перекрестку, где стояло несколько полицейских машин. Повернуть обратно уже не было возможности. Я подчинилась. Арезки сделал шаг влево, чтоб отстраниться от меня, и в этот момент его окликнули.

Я механически пересекла улицу. Когда я обернулась, его уже не было видно. Я не хотела уходить, не узнав, что произошло. Полицейские, рассыпавшись цепью вниз по улице, ловили всех проходивших арабов или смахивающих на арабов. Ночная жизнь на бульваре шла по–прежнему, студенты, подлинные и мнимые, фланировали, болтали.

Нужно было уходить. Увидеть Арезки не было надежды. Его, должно быть, запихнули в один из полицейских автобусов. Стоять неподвижно, приклеившись к витрине, значило только обратить на себя внимание.