Елизавета I

Мария взывала к мужеству: «Дайте твердый отпор этим бунтовщикам, вашим и моим врагам, и не бойтесь их, ибо и я ничуть их не боюсь!» Зажигательная речь королевы Марии вдохновила лондонцев, и когда Уайатт со своими людьми решился наконец на штурм (это было 3 февраля), обнаружилось, что сил одолеть королевские войска им решительно не хватает. Впрочем, весь этот день в центре города и на окраинах слышалась стрельба, и до Уайтхолла, где Мария в окружении приближенных ждала новостей, доносились слухи о поражении и измене. Во дворце, пишет один наблюдатель, «царила такая паника, раздавался такой шум, что даже уши закладывало». Лишь королева сохраняла полную невозмутимость и спокойствие. Бог нас не оставит, убеждала она знать и слуг. «На колени! — прогремела Мария. — Молитесь, и, заверяю вас, скоро придут добрые вести».

В конце концов ближе к вечеру Уайатт, убедившись, что попал вместе со своими людьми в сужающееся кольцо королевских отрядов, капитулировал. Его препроводили в Тауэр, пленили и сообщников, и теперь им оставалось только ждать суда да уповать на милосердие королевы. Непосредственная опасность миновала, на очереди было суровое возмездие, которое со временем угрожало настичь всех причастных к заговору, а в особенности сестру королевы.

Королевские врачи скорее всего появились в Эшридже в конце января. Елизавету они действительно застали в плохом состоянии, но сочли, что при должном уходе она способна-таки отправиться в Лондон. Тем не менее, хотя в течение нескольких дней они «прилагали все усилия» — на самом деле лишь усугубляя ее положение, — уговорить Елизавету оставить Эшридж не удавалось, и, только получив 10 февраля формальное распоряжение от Марии, она неохотно двинулась в путь.

Трое советников, доставивших королевское послание, предварительно переговорили с врачами, затем с самой больной. С первого взгляда было видно, что Елизавета нездорова, «бледна и немощна телом, не поднимается с постели», однако, не обращая внимания на ее слабые возражения и ссылки на то, что такое путешествие опасно для жизни, они упорно стояли на своем, и на следующее же утро «подняли ее с постели как есть, едва держащуюся на ногах». И хотя «три или четыре раза она готова была упасть в обморок», препроводили к специально присланным Марией носилкам и закутали в мех — на улице стояли довольно сильные морозы.

При таких обстоятельствах покрывать в день более семи-восьми миль не представлялось возможным. К тому же сырой пронизывающий февральский ветер был весьма опасен (врачи особо подчеркивали, что, как только все доберутся до дворца, Елизавету необходимо тотчас поместить в сухие, хорошо отапливаемые покои), и буквально каждая миля давалась ей с трудом, голова кружилась и болела так, что и поднять ее было трудно. Когда процессия достигла Сент-Элбанса, стало ясно, что Елизавете совсем худо; в Хайгейте, всего в пяти милях от Вестминстера, она окончательно слегла, и прошла целая неделя до того, как можно было продолжить путешествие.

Болезнь усугублялась страхом. Имея в виду недавние события, нетрудно вообразить, что могло ожидать ее в Лондоне. Королева, продемонстрировав железное мужество, что, кстати произвело огромное впечатление на ее приближенных и советников, намеревалась расправиться с противниками безо всякой пощады. «Она преисполнена решимости преподать жестокий урок, — докладывал императору Ренар, — и защитить трон силой». Похоже, Мария без колебаний собиралась устранить всех претендентов на корону, даже тех, кто вроде шестнадцатилетней Джейн Грей никакого отношения к заговору не имел. Гнев ее усиливался с каждым днем, это было явственно видно. «Новость здесь только одна — новые смертные приговоры, — записывает в своем дневнике Ноайль. — Этого казнили, этого бросили в тюрьму». Никто не сомневался, что, как только Елизавета доберется до Лондона, именно она станет очередной жертвой.

Наконец 22 февраля начался последний этап ее мучительного путешествия. В этот день она закутала свое распухшее тело в белоснежное пуховое одеяло и велела отдернуть на носилках шторы — так чтобы всем собравшимся на пути было видно, как она выглядит. О болезни Елизаветы шептались уже давно, и в сплетнях этих не было ничего нового: она беременна; она умирает, и уже ничто не может спасти ее; ее отравили. Но в любом случае в живых ее Мария не оставит.

Ренар был среди тех, кто наблюдал, как королевские носилки пронесли в Вестминстер. Елизавета лежала, бессильно откинувшись на мягкие подушки, но в запавших ее глазах, выделявшихся на бледном, чудовищно распухшем лице, горел вызов. Всем своим видом, записывает Ренар, она демонстрирует «горделивость, надменность, презрение», что, по его неизменному суждению, представляет собою лишь попытку скрыть чувство вины и страх. Остальные же испытывали к Елизавете сострадание. «Она настолько измучена и обессилена, что смотреть жалко», — записывает один; другой отмечает, что, «судя по виду, жить ей осталось недолго».