Елизавета I

Взаимоотношения между сестрами превратились в настоящую игру: кто первый? За трапезами Елизавете отводилось место во главе стола; Мария завтракала, обедала и ужинала у себя — только бы не сидеть ниже сестры. Об этом узнала Анна и велела Марии занять свое место в столовой зале. Та повиновалась, но перед каждой трапезой ясно и недвусмысленно давала понять, что делает это против воли. Мария выражала протест всякий раз и по всякому поводу, лишь бы никто не подумал, будто она добровольно признает более высокое положение Елизаветы. В конце концов это превратилось в привычку. Борьба за первенство достигла своей высшей точки, когда все — господа и челядь — начали постепенно перебираться в другую резиденцию: эта явно нуждалась в обновлении. Принцессу несли в роскошных, обитых изнутри бархатом носилках, Мария же либо шла рядом, либо садилась в скромный экипаж, в каких передвигается знать невысокого ранга. Контраст был мучительно унизителен, тем более что процессия шла на виду у селян, которые все еще чтили ее, а в дочери Анны Болейн видели какое-то отродье. Не раз и не два Мария, чтобы меньше бросалась в глаза разница в их положении, просила позволить ей ехать либо впереди, либо позади кортежа.

Как правило, эти просьбы оставались неуслышанными, и ее просто силой ставили на отведенное место. Но по крайней мере однажды Мария торжествовала победу. Процессия двигалась из сельского коттеджа — возможно, это было в Итеме — вверх по реке. Марии позволили ехать впереди, и, пришпорив коня, она немедленно «рванулась навстречу судьбе», заставив остальных глотать пыль из-под копыт. В Гринвиче, где королевское потомство ожидал целый плавучий дом, в котором предстояло проделать остаток пути, она оказалась на час раньше, чем Елизавета и ее спутники. А когда принцессу переносили на борт, Мария уже заняла почетное место и не уступала его до самого конца путешествия. Первые годы жизни Елизаветы прошли под знаком династической политики, а воспитанием ее занимались дальние родичи. За кормилицей и другими нянями присматривала леди Брайан, вдовая кузина Анны Болейн, а другой ее родственник, Джон Шелтон, занимался хозяйством. На долю его жены леди Шелтон досталась незавидная роль держать в узде Марию, и, когда она давала ей хоть какую-то поблажку, Анна строго одергивала ее. С точки зрения королевы, Мария заслуживала хорошей взбучки, а называть ее — за упрямство — следовало не иначе, как «гнусным отродьем».

Король с королевой бывали с дочерью нечасто. Порознь либо вместе они отправлялись туда, где принцесса находилась в данный момент, но задерживались там совсем ненадолго. За ее воспитанием они наблюдали издали, довольствуясь сообщениями приближенных лиц. Кому-то — может, это был сам король Генрих? — пришло в голову поинтересоваться, отчего это расходы на содержание хозяйства в 1535 году оказались так велики. Ответ не замедлил себя ждать: было точно подсчитано и доложено, сколько скатертей использовали и какое количество еды закупили на рождественские праздники; сколько свечей и угля сожгли зимой; выяснилось также, что у иных придворных Елизаветы больше личных слуг, чем это дозволено по королевскому уложению. И так далее — получился предлинный список, составленный в выражениях, приличных скорее государственному договору.

Подошло время отнимать Елизавету от груди — и даже это интимное дело превратилось в целую процедуру. Для начала леди Брайан известила первого министра короля Томаса Кромвеля, что принцесса уже настолько выросла и окрепла, что может сама пить из чашки. Ее помощники подтвердили это. Далее Кромвель показал это письмо королю, и тот, по серьезном размышлении, повелел, чтобы его дочь отняли от груди «со всевозможным тщанием». Это повеление было передано Уильяму Полету, в ту пору королевскому гофмейстеру, который, в свою очередь, довел его до сведения Кромвеля. И наконец, тот же Полет отправил от имени короля послание леди Брайан, в котором говорилось, что ребенка можно отнять от груди. К этому посланию была приложена и записка от Анны, возможно, с подробными инструкциями, но обнаружить ее так и не удалось. Елизавете было тогда всего лишь чуть больше двух лет от роду.

Время от времени принцессу доставляли во дворец, но не столько для того, чтобы повидаться с родителями, сколько чтобы показать придворным либо заморским визитерам. Было чрезвычайно важно, чтобы единственное законное дитя короля все видели здоровым, особенно во времена, когда младенцев больше умирало, чем выживало.

А если Елизавета здорова — «такого румяного ребенка мир не видывал», как отмечал в апреле 1534 года, когда ей было семь месяцев, один наблюдатель, то, стало быть, и замуж ее можно выдавать. Именно в это время Генрих выступил с предложением обвенчать свою крошечную дочь с третьим сыном французского короля. На переговоры прибыли двое дипломатов из Франции. Сначала Елизавету показали им «в роскошном королевском облачении», а потом совершенно обнаженной, так, чтобы можно было лично удостовериться в ложности слухов о ее физических дефектах.