Елизавета Петровна, ее происхождение, интимная жизнь и правление

Но политика что флюгер на мачте вертится по направлению ветра, будь это десять, будь это двадцать раз на дню.

Таково было и отношение России к Пруссии. Только что строились козни против Фридриха, а тут вдруг ветер с противоположной стороны — и вчерашние враги лежат в объятиях. В 1744 г. Фридрих уже имел такое громадное влияние на Елизавету, что сумел «всучить» ей свою «питомицу» в сущности же незаконную дочь, Софию Фридерику (впоследствии Екатерина II) принцессу Ангальт-Цербстскую, назначая ее в жены полоумному племяннику самодержицы, Петру, гольштинскому принцу. Но недолго длилось время золотого мира между русским и прусским дворами. Елизавете сообщили, что Фридрих крайне неодобрительно выражается о беспутствах её, и она, так жестоко оклеветанная, разумеется, не могла поддерживать дружеские отношения к подобным лгунам и клеветникам.

Но немного лучше пришлось и французскому королю, деньгами которого пользовалась Елизавета при приведении своего революционного замысла в исполнение. Одной из бюрократических креатур Бестужева удалось праведным или неправедным путем раздобыть ключ к шифрованным письмам французского посланника де-ла-Шетарди и таким образом Елизавете одним разом больше удалось узнать мнение её же приближенных и поклонников о её высочайшей особе. В этих письмах, без красок и лжи, описывалась «обаятельная» личность русской гетеры, и вот что пришлось ей между прочим прочесть из этих корреспонденций: «целый день занимается царица или помышлениями о новых любовных затеях или же сидит пред зеркалом, наряжаясь то и дело, то в одно, то в другое платье. Шутки и сальные анекдоты преимущественная тема бесед Елизаветы. О какой-нибудь ничтожнейшей безделушке способна она толковать часами и её первейшее удовольствие — кутежи в каком-либо захолустном доме терпимости или же в банях; разумеется всё это производит она инкогнито, но в сопровождении своих друзей и поклонников, рекрутирующихся из людей решительно всех сословий, начиная с дворников дворца и кончая Лестоком и Бестужевым».

Трудно описать злость и неистовство взбешенной этой истиной женщины, она просто рвала волосы и лезла на стену с досады. Ведь автор этих мемуаров её же поклонник, чего приходилось ей ожидать от других лиц, с которыми она находилась во вражде, но которые «во время оно» стояли к ней или вернее, говоря словами Герцена, к «её высочайшему телу» еще ближе, чем названный посланник!

Виновного немедленно арестовали и под военным конвоем отправили через границу, и правда, остается только руками развести от удивления, насколько французский король Людовик XV боялся северной мессалины, что вместо того, чтоб вступиться за поруганного своего представителя, он слал в Петербург извинение за извинением и только и думал о том, как бы угодить Елизавете.

Плохо пришлось де-ла-Шетарди, но куда плоше бедному генерал-директору Лестоку. Ему пришлось за всё происшедшее расплачиваться. Он недосмотрел в этом случае, и его заключили за «государственное преступление» в Петропавловской крепости, драли там до тех пор, пока он не сознался в преступлениях, в действительности им вовсе не совершенных, отняли у него его нескончаемые богатства и раздарили их людям бестужевского курса. Лестока же самого, после приговора к плети, сослали в Углич, где он и прожил до воцарения Петра III-го, призвавшего маститого сановника опять ко двору.

Лестока не было; ныне властвовал всемогучий Бестужев. Он искал приближения к государыне и нашел его в том, что повенчал своего сына с молодой графиней Разумовской, незаконной дочерью Елизаветы. Замуж царственная «maman» не собиралась и порешила даже по восшествии на престол остаться старой девой, ибо таким образом она могла легче отдаваться своим страстям. В наследники предпочла Елизавета избрать сына её сестры Анны, тупоумного Петра Гольштинского, так как с этой стороны она имела всего меньше опасаться преждевременного свержения с престола. А этот всеми признанный идиот, как и жена его цербстская принцесса София-Фридерика, или «Фикхен», как ее всюду прозывали, состояли в особенно дружеском отношении к Фридриху Великому, к действительному отцу принцессы. Но эти добрые чувства к лукавому пруссаку не смели проявляться открыто. Как-то в гневе выразилась Елизавета о Фридрихе, что не будь он коронованная особа, его имя стояло бы непременно в списках обманщиков — и вот за «такие речи» отношения между Берлином и Петербургом изменились к худшему, и «молодая чета» любезничала со старым Фрицем лишь тайно, опасаясь попасть в руки Малюты Скуратова, т. е. Бестужева.

Однако Елизавету все эти распри мало интересовали и поэтому она и не так-то уж заботилась о примирении с Берлином, и что, право, за важность, что ей было до старика Фридриха, или до блага «горячо любимой» России, — любовников имела она достаточно, вина было в погребе довольно.