Эмансипированные женщины

Ей придется принимать у себя пана Казимежа, иначе она не сможет узнать о его печалях, утешить его, ободрить и воодушевить. А люди пусть говорят, что хотят. Разве она не принадлежит к числу независимых женщин? Разве всякий благородный человек не склонит голову перед ней за то, что она стала сестрой, почти матерью, человеку гениальному, гонимому судьбой и людьми?

Бог свидетель, она любит его, как сестра, поэтому может смело сказать о своей любви. Правда, по теориям пана Казимежа, бога нет…

Ну что ж! Два человека поверят ей: Дембицкий и отец. А для нее только их мнение и важно.

Згерский видел ее с паном Казимежем. Тем лучше. Он, конечно, распустит сплетни, что ж, тогда ее жертва будет еще полней. А как горячо благословила бы ее душа покойной пани Ляттер, если бы, увы, она не разложилась уже на атомы железа, фосфора и еще чего-то.

А вдруг сплетня дойдет до Сольских? Вот и прекрасно. Пусть пан Сольский думает, будто она влюблена в Норского, раз он посмел просить ее руки назло Элене, которая ему отказала.

За обедом Мадзя ела мало, ни с кем не разговаривала и даже встала из-за стола, не кончив обеда. Когда она ушла к себе, столовники пани Бураковской в один голос сказали, что с панной Бжеской, должно быть, опять что-то приключилось, потому что вид у нее какой-то возбужденный.

Мадзя и в самом деле была взволнована. Она загорелась новой прекрасной целью: заменить мать и сестру человеку, всеми покинутому, воодушевить гения на возвышенные дела. Мадзя даже вспомнила несколько романов и стихотворений, где говорилось, что женщина может либо вдохновить гения, либо погубить его.

Никогда прежде положение женщины не казалось Мадзе таким почетным, никогда она не гордилась им так, как в эту минуту. Женский союз, пансион в Иксинове, школа при заводе — все это пустяки! Спасти гения для человечества — вот цель! И как редко выпадает на долю женщины такая задача!

Когда Мадзя, позанимавшись после обеда с племянницей Дембицкого, мысленно уже составляла план, как ей, во-первых, утешить, во-вторых, ободрить и, в-третьих, вдохновить пана Казимежа, почтальон принес письмо. Адрес был написан рукой отца.

Старый доктор на сей раз сочинил пространное послание, что было не в его обычае. Он сообщал Мадзе, что о предложении Сольского и ее отказе ему уже известно от Ментлевича и семьи заседателя, что разрыв ее с Сольскими вызвал в Иксинове самые удивительные толки и, наконец, что мать за все это очень на нее сердится.

«Но все это пустяки, — писал отец, — я на сплетни не обращаю внимания, а твоя мать, верней, ее обманутое честолюбие, месяца через два успокоится».

— Что ж, вольно ей сердиться! — прошептала Мадзя, чувствуя, что в отношениях с матерью у нее никогда не будет той сердечности, какая связывала ее с отцом.

«Ты спрашиваешь, — писал доктор, — что я думаю о твоем отказе от такой блестящей партии. Дорогая моя, главное, что соединяет или разделяет людей — это вера, общие или различные склонности и цели. А так как духовным различиям сопутствуют обычно различия имущественные и сословные, то я никогда бы не советовал людям заключать неравные браки…»

«Вот не знала, что папочка так верит в классовые различия!» — подумала Мадзя.

«Ты, по-видимому, не создана быть знатной дамой…»

«Знатной дамой? Пожалуй. Но почему я не могу быть женой пана Стефана?» — сказала про себя Мадзя.

«Во дворце ты чувствовала себя несчастной, значит, ты не можешь приспособиться к роскоши; бабка, тетка и вся родня Сольских унижали тебя, — значит, между вами существует и огромное духовное различие. Наконец, ты боялась пана Сольского, что могло быть проявлением неприязни…»

— Это не было неприязнью! — чуть не плача прошептала Мадзя.

«Итак, все, что ни делается, все к лучшему. Человеку, как хлеб и вода, нужны заботы и труд; среди непрестанных развлечений он чахнет, как если бы его кормили одними конфетами. А у тебя здоровая натура, ты инстинктивно отвергла эти соблазны и правильно сделала…»