Эмансипированные женщины

— Я хочу раз навсегда узнать: правда ли, что человек после смерти превращается в ничто, правда ли, что те, кто уходит в монастырь, сами себя обманывают? Если в мире существуют лишь химические элементы, тогда почему вид этого леса действует на меня совсем по-особому, почему он трогает мою душу? Вот взгляните туда! — сказала она, садясь на скамейку. — Ну что там? Десятка два деревьев, покрытых пышной листвой. А ведь я вижу что-то, оно зовет меня. Так зовет, что я готова заплакать! Сердце мое так и рвется из груди, стремясь к чему-то… Так что же это такое?

— Подсознательное, унаследованное воспоминание, — ответил пан Казимеж. — Наши доисторические предки жили в лесах. Там они находили пищу, защиту от ненастья и врага, там побеждали исполинских зверей — и все это потрясало их нервную систему. От этих далеких предков, — продолжал пан Казимеж, придвигаясь к Мадзе, — мы унаследовали группу уже отмирающих мозговых клеток. Эти частицы прошлого безмолвны в обстановке цивилизованной жизни, но среди лесов, гор и пещер в них начинают звучать давно смолкшие напевы: боли, страха, надежды, радости, ликования. Это эхо древности — и есть тот голос, который зовет вас, панна Магдалена, в нем-то и слышится вам что-то таинственное, неземное. Но, кроме него, ничего больше нет.

Сумерки сгущались, небо затягивалось тучами. В саду было пусто. Но цветы пахли все сильнее, деревья все громче шелестели, и в воздухе как бы проносились страстные вздохи.

Пан Казимеж ощутил легкий озноб, мысли у него начали мешаться.

«Удивительный все-таки вечер», — подумал он.

— Это ужасно, что вы говорите! — вздохнула Мадзя. — Если бы все в это верили, счастье ушло бы из мира, — тихо прибавила она.

У пана Казимежа стучало в висках, он прерывисто дышал, чувствуя, что весь пылает. С трудом подыскивая слова, он попытался овладеть собой и глухо сказал:

— Счастье уходит не из мира, а из нас самих, как вино из треснувших бутылок. Мир! Разве мир повинен в том, что люди соорудили себе железные клетки и сами терзают себя?

У него снова стали путаться мысли. Он хотел было взять Мадзю за руку, но вместо этого потер себе лоб.

— Случалось ли вам ночью ехать в поезде? — внезапно спросил он. — Видели ли вы снопы искр, вылетающих из паровоза? Каждая искра, сверкая, уносится ввысь, а затем падает в траву и гаснет. Этот светящийся сноп и есть все человечество, а искорки — наши жизни. Но представьте себе, что эти искры вместо того, чтобы взлетать, гореть и сверкать отпущенное им мгновенье, сразу погребали бы себя в землю или добровольно гасили свой свет, свою радость? Что бы вы на это сказали? Смерть, которая погружает нас в забытье, я не могу назвать несчастьем. Но когда люди отказываются от простых, но сильных наслаждений, когда жаждущие уста отворачиваются от чистой воды — это пытка и самоубийство.

Опершись рукой о скамейку, пан Казимеж коснулся пальцев Мадзи; они были такие же горячие, как и у него. На секунду он забыл, где находится, забыл, светло или темно вокруг. В руках и ногах бегали мурашки, голос звучал все глуше. Пан Казимеж придвинулся еще ближе. Плечо Мадзи касалось его плеча.

— Порой две искры падают рядом, — продолжал он шепотом. — Тогда их свет, огонь, пожирающий их, вспыхивает сильнее. Два существа вырастают в тысячи существ. Две искорки сверкают, как самая яркая звезда. Так не подло ли разлучать эти две жизни? И не безумие ли гасить собственный свет и… свет своей соседки?

Сумерки сгущались, листва шумела все громче. Над садом попеременно проносились два воздушных потока: теплый, из города, и прохладный, со стороны Лазенок. Аллеи уже совсем опустели, только верхушки деревьев то раскачивались, то пригибались к земле, то раздвигались, открывая синие тучи. Временами вверху трещала ветвь или обламывалась веточка и, фантастически подскакивая, падала на газон.

— Страшно и все же прекрасно! — сказала Мадзя, откинув голову на спинку скамьи.

— Как моя любовь к тебе, — шепнул пан Казимеж.

Он обнял Мадзю за талию, приник губами к ее губам и начал целовать ее как безумный.

С минуту Мадзя сидела, не шевелясь. Но вдруг вырвалась из объятий пана Казимежа, а когда он протянул к ней руку, резко оттолкнула его, словно защищаясь от удара.

— Ах! — гневно вскрикнула она. — Знали бы вы, о чем я думала, вы бы этого не сделали!

Мадзя вышла на середину аллеи, поправляя прическу. В эту минуту упали первые капли дождя.

Пан Казимеж поднялся со скамьи, шатаясь точно пьяный, но сразу отрезвел. В голосе Мадзи звучало такое отвращение, что он пожалел не только о том, что целовал ее, но и о том, что говорил с такой страстью и вообще затеял эту прогулку.

«Как глупо все получилось!» — подумал он, чувствуя, что эта девушка не родственная искорка, а совсем чужой ему человек.

Капли дождя, сперва редкие, стали падать все чаще.

— Я не знаю, куда идти, — сказала вдруг Мадзя дрожащим от возмущения голосом. — Уведите меня отсюда!

Они направились в сторону обсерватории, но там чугунная калитка была заперта. Тогда пан Казимеж предложил вернуться в глубь сада и выйти через калитку, что повыше обсерватории.